Записки с Владимирского почтового тракта

За четыре зимних дня мы проехали Владимирский почтовый тракт – от Нижнего Новгорода до Мурома.

До Богородска он полностью совпадает со Старо-Московским, а после – уже самостоятельно бежит вдоль Оки через леса, богатые села и барские усадьбы. Путешествовали мы на полурессорной повозке марки УАЗ с навигацией от генерала Менде версии 1850 года 🙂

Владимирский почтовый тракт начинался у Арзамасской заставы в Нижнем Новгороде и до шереметевской усадьбы в селе Богородском полностью совпадал со Старо-Московским трактом, который мы уже описали. Поэтому начнем путевые записки с отъезда от шереметевской усадьбы. Если на дворе был бы тот самый 1850 год, то хозяин богородского имения, представитель нетитулованной шереметевской ветви и далеко не душка по характеру Сергей Васильевич отпустил бы несколько крепких ругательств в адрес своей графской родни – их имения располагались дальше по тракту 🙂 С этим милым напутствием мы бы и выехали дальше по Муромке, как называли тракт в народе.

Выезд из Богородска по Владимирскому почтовому тракту сохранился – это улица Калинина, выходящая на современную касимовскую трассу, которая обходит райцентр. Так что тут плутать не пришлось. По выезду из городка ловим немного простора.

Чуть проехав от Богородска сразу попадаешь в Алешковскую ямскую слободу. Встречаются упоминания, что она обслуживала сразу две дороги – и Старо-Московскую тоже. Тут был постоялый двор, можно было заночевать, пообедать, дождаться лошадей и даже купить незамысловатые изделия из кожи – ремни, кошельки (все, как сейчас!). Жалоб на Алешковскую станцию, в отличие от Доскинской, мне не попадалось. Сказывалась близость крупного и богатого села, которое обеспечивало снабжение провизией и подстраховывало с постоем.

Кстати, станция была прямо за современным знаком населенного пункта, справа при въезде.

Под ямской двор обычно выделялся участок размером либо 60 на 80 либо 100 на 100 метров. Так же определялись земельные наделы под дворы ямским охотникам, для их огородов и нужд. Долгое время ямская станция выглядела следующим образом: несколько изб, конюшен и сенников. Так и выросла слобода.

Соседом станции было кладбище, на котором в 1850 году стояла часовенка, а за оврагом было само селение. В 1869 году в слободе была построена церковь Смоленской иконы Божией матери.

За храмом стоит интересный старый дом. Сейчас в нем воскресная школа. Что было раньше – мы не знаем.

Рядом есть еще одно подобное здание, однако оно огорожено забором и его сфотографировать не получилось. Думаю, тоже имеет отношение к церкви. Кстати, пока мы там гуляли, приехал батюшка на УАЗе и начал расспрашивать об особенностях эксплуатации авто 🙂  Ответив на его вопросы, мы поехали дальше.

После деревни Теряево мы свернули направо, чтобы посетить имение Бестужевых-Рюминых в Кудрешках. Так было принято в XIX веке, когда с родней виделись не так часто из-за больших расстояний. Заглядывали, проезжая мимо на своих лошадях – с почтовыми так не пошалишь. У особо радушных хозяев этот заезд “на полденька” превращался в недельный постой с бесконечными застольями и чаепитиями, музыкальными вечерами в гостиной или даже охотой – это уж кто во что горазд. Да и как уехать, чтобы не обидеть? Приходилось читать воспоминания жертв родственного гостеприимства, когда один обед губил все планы и дела на несколько дней 🙂 Встречались и дневниковые записи, когда помня о поручениях и делах, старались объехать слишком радушного родственника, рискуя навлечь на себя его вековую обиду 🙂

В Кудрешки было бы интересно заехать в период с 1804 по 1816 год. Там жило небогатое многодетное семейство: отец – скромный бывший городничий в уездном Горбатове, матушка-домоседка и пятеро сыновей. А младшенький – декабрист, в 1826 году вошедший в пятерку казненных.

Пруды, пусть и занесенные снегом, читаются также явно в селении, как и старый барский парк с вековыми дубами, лиственницами и липами. Кудрешки встретили нас тревожным мглистым небом. Так и рожденный здесь внес тревог и горя в жизнь своей семьи.

В указанные годы мы застали бы хозяев в счастливом расположении духа. Павел Николаевич Бестужев-Рюмин, бывший городничий уездного города Горбатова в течение восемнадцати лет занимался питейными откупами, закладывал земли, крепостных, и выйдя в отставку в 1804 году, полностью посвятил себя делам усадьбы, наконец-то променяв казенную квартиру в окском городке на собственный угол. Кудрешки ему достались от матери в плохом состоянии, но сколоченный капитал помог поправить дело. Словом, тут было все для уютного проживания супруги и пяти сыновей.

Парк, как и сегодня начинался ещё в сельце. В нем были аллеи, каскад из пяти прудов, каменный двухэтажный дом на холме, флигель – тоже каменный и в два этажа, хозяйственные постройки. Павел Николаевич держал оранжереи и парники. Мельников-Печерский в своих «Записках о Нижегородской губернии» писал: «Плоды здешних теплиц и садов снабжают Нижегородскую ярмарку. Из заведений подобного рода заведения в Кудрёшках – лучшие в здешнем крае». Было у хозяина ещё развлечение: часто он взбирался на башню-вышку, сооружённую посреди усадьбы, и в подзорную трубу наблюдал за селом.

Мирная жизнь до того расслабила городничего голубых кровей, что он на старости лет увлекся вышиванием на пяльцах, переложив заботы об обширном хозяйстве на жену. Екатерина Васильевна была хорошей матерью и хозяйкой, а потому все у нее было в полнейшем порядке. Мальчики получили блестящее домашнее образование. Особенно матушка была привязана к Михаилу – он был младшим, нечаянным “последышком”, и дома его звали на французский манер – Мишель.

Мишель родился прямо в Кудрешках в 1801 году, когда родители и не чаяли вновь склониться над колыбелью. Был крещен в теряевской церкви и, наверняка, был выкормлен местной кормилицей. Остались воспоминания, что Мишель был матушкиным баловнем и при этом имел не самые душевные отношения со строгим отцом. В 1816 году семья уехала в отстроенную после наполеоновских пожаров Москву, а Михаил продолжил образование слушателем лекций у ведущих профессоров Московского университета и выбрал военную карьеру. На службе он встретил офицеров, будущих декабристов, примкнув к ним. В 1823 году Бестужева-Рюмина приняли в члены Южного общества. В этом же году он сделал предложение пятнадцатилетней Катеньке, дочери сенатора, генерала Андрея Михайловича Бороздина.

Против брака восстали родители потенциального жениха. Причины совершенно не понятны, но осталось письмо Бестужева: “Причина образа действий моих родителей, на мой взгляд, заключается в их убеждении, что я глупец…”. В итоге наметившаяся помолвка не состоялась. Михаил погрузился в декабристскую деятельность. Бестужев был одним из лидеров тайного общества, являлся сторонником кардинальных перемен и решений (например, казни царя), но при этом оставался весьма противоречивой личностью. О нем написано мало статей, современники не воспринимают его однозначно – в письмах и воспоминаниях его называют “шутом” и “дурачком”.

Бетужев-Рюмин был арестован за восстание в Черниговском полку и закован в кандалы. Этой новости не перенесла добрая матушка – ее не стало как раз в конце 1825 года. Следствие выявило крайние взгляды бунтаря Бестужева. Суд присудил Михаилу и его соратникам четвертование, но этот вид казни заменили на повешение. По просьбе друга и соратника Сергея Муравьева-Апостола Мишеля Бестужева поместили в соседнюю с ним камеру смертников.  Декабрист Розен позже запишет об этом: «Михаилу Павловичу Бестужеву-Рюмину было только 24 года от роду. Он не мог добровольно расстаться с жизнью, которую только начал. Он метался, как птица в клетке… Нужно было утешать и ободрять его… В последнюю ночь Сергей в беседе с Мишелем читал вслух некоторые места из пророчеств и из Нового Завета».

Все знают историю о том, что повесить декабристов удалось не сразу – то ли навыка у палачей не было, то ли веревки гнилые, поэтому троих вешали дважды. Бестужев-Рюмин не мучился – он был казнен с первого раза. Отца не стало в том же 1826 году. В отличие от родителей других декабристов, Бестужев-Рюмин-старший не писал письма царю с просьбой о помиловании. Как вспоминали знакомые семьи, бывший горбатовский голова просто не мог поверить, что это случилось с его мальчиком…

Старые деревья парка в Кудрешках, которые окружают современный памятник Михаилу Павловичу, может, еще помнят маленького Мишеля в своих аллеях. Стоит бюст на островке паркового пруда – затее отца декабриста, когда тот еще счастливо не знал, что ждет младшего сына. И Мишель в изваянии такой уверенный в своей правоте. Вовсе не похожий на птицу в клетке.

После смерти отца Кудрешки достались брату декабриста Николаю, который тут и жил с большой семьей. Его сын Константин здесь получил домашнее образование (в 1840 году он поступил в Нижегородскую гимназию, где в числе его учителей был Мельников-Печерский), много читал, с особым увлечением – Плутарха, Карамзина и Пушкина. Константин Николаевич стал учёным-историком, членом Петербургской Академии Наук. При его участии в 1878 году в столице откроются Высшие женские курсы для будущих врачей и учителей – их назовут Бестужевскими. Ему памятника в парке его детства не поставили.

 

После смерти Николая Павловича в 1848 году имением управляла супруга, которая пережила мужа на 30 лет. В 1881 году Кудрешки были проданы с долгами в 20 тысяч. В 1883 году усадьба перешла к статскому советнику Александру Дмитриевичу Краснопольскому, который чудесным образом нашел в старых бестужевских бумагах рукописи самого Кулибина! Сам же он накануне революции имел неосторожность застрелить крестьянскую овцу, за что был убит ее хозяином – на пороге стояла другая эпоха…

Так как от Кудрешек до тракта не более полутора верст – мы быстро вернулись на дорогу. Следующая остановка – село Ворсма.

 

Когда подъезжаешь к Ворсме, то прямо с холма виден красавец – Свято-Троицкий Островоезерский монастырь, построенный в конце XVI века. Мы сейчас видим восстанавливающуюся обитель, которая не во всем повторяет свой прежний облик, а ведь создателем редкого по красоте ансамбля был выдающийся русский зодчий Павел Сидорович Потехин. Я уверена, что самая большая красота монастыря – в его расположении на острове, посреди воды.

В этой обители хранились почитаемые святыни: крест с частицей Ризы Господней и Казанская икона Божией Матери, дар прежнего хозяина окрестностей – князя Бориса Черкасского. В воспоминаниях путешественников ни разу не упоминается эта обитель в качестве пункта для посещений. Путник, нуждающийся в крове и провианте, вполне мог получить их в богатой большой Ворсме.

Остров, скорее, является полуостровом – монастырь с большой землей соединяет перешеек, обсаженный старыми липами, многие из которых пытаются уже прилечь на воду Тосканки.

 

Место красивое и доброе, несмотря на советское безвременье и утраты.

Если бы мы путешествовали в настоящем 1850 году, как и датирована наша карта, то владельцем Ворсмы и окрестных сел тогда был граф Дмитрий Николаевич Шереметев (1803 – 1871). Вот его портрет в молодости.

Он был единственным сыном родителей, чья история любви легла в основу романов и кинофильмов. Это наследник графа Шереметева и его супруги, крепостной актрисы Прасковьи Жемчуговой.

Отец – Николай Петрович – образованный, богатейший вельможа, в чьих руках сосредоточилось богатство Шереметевых и Черкасских (по матери). Был разносторонним человеком с довольно властным характером, обуздывать который старался всю свою жизнь. Он запросто ссорился с фаворитами императоров без надежд на примирение. “Русский Крез” был резок в общении.

А мать – ярославская крепостная крестьянка Прасковья Ивановна Ковалева (сценический псевдоним – Жемчугова), воспитанная специально для барского театра, говорящая на нескольких европейских языках, играющая на арфе и клавесине, а также обладавшая изумительным сопрано.  Она, как и Ворсма с окрестностями, пришла в руки Шереметевых с приданым своей будущей свекрови – Варвары Черкасской. Согласно оставленным воспоминаниям, была добра и обходительна.

Николай Петрович, по воспоминаниям современников, был в эпицентре внимания светских красавиц и матушек барышень на выданье. Баснословное богатство, просвещенность и приятная внешность делали из графа весьма привлекательного жениха. Однако Шереметев и свое 40-летие встретил холостым. Ясное дело – имея полный театр поющих и танцующих красавиц, граф не страдал от дефицита женских прелестей.  Более того, именно там – в актерском флигеле и крылась его зазноба – Прасковья Жемчугова, собственная крепостная.

Биографы графа утверждают, что связь с актрисой длилась много лет, граф пытался оборвать свою привязанность, уезжая года на четыре за границу, но неизменно возвращался к Прасковье. Наконец, в 1798 году он дал ей вольную. Прасковье было уже почти 30 лет, она теряла сценический голос и часто задыхалась кашлем – туберкулез делал свое дело. Якобы именно болезнь Жемчуговой и собственный возраст графа подтолкнул его то ли на прошение высочайшего разрешения на брак, то ли на подделку документов бывшей крепостной, которая стала вдруг дочерью польского шляхтича Ковалевской.

Венчание состоялось в 1801 году тихо и скромно, при священнике и двух свидетелях. Жениху было 50 лет, а невесте – 33 года. Обычно брак – это начало новой жизни, но для четы Шереметевых это был финал. Согласно воспоминаниям, Прасковья боролась со страшной болезнью и  мечтала успеть подарить мужу ребенка. Граф в эти годы отступился от развлечений, закрыл театр и благотворил щедрою рукой, вымаливая здоровье жены. Доктора не давали надежды. Последний портрет Прасковьи Шереметевой начали писать, когда она уже была в положении, словно желая сохранить для мужа и ребенка образ жены и матери. Дописывал художник его уже по памяти.  Этот тревожный красный полосатый халат…

В феврале 1803 года Прасковья родила сына. Роды были тяжелыми, граф сходил с ума в соседних покоях под крики роженицы. Молодая мать после родов так и не поднялась: пролежав три горячке недели, она умерла, завещав мужу творить милостыню, а своей подруге-танцовщице Татьяне Васильевне Шлыковой (сценический псевдоним Гранатова) – быть рядом с ее сыном Митенькой.

Шлыкова была из павловских крестьян, то есть ее родители жили недалеко от Ворсмы: отец был взят Шереметевым в дом как ружейник, мать – горничной. Татьяна Васильевна, как и Параша, попала в театр с детства, была образована и весела характером. Овдовевший сразу после рождения сына граф не мог никому другому доверить младенца – так Шлыкова и осталась при мальчике нянькой.

Сам Шереметев прожил после смерти супруги только шесть лет, после чего маленький Митя остался круглым сиротой. Тут же нашлись родственники, пытавшиеся оспорить наследство у сына крестьянки да не вышло -император уважил волю покойного графа. Нянька Шлыкова, не имевшая своей семьи, была единственным добрым сердцем, которое было всегда рядом с юным графом.

Кстати, Татьяна Васильевна воспитывала в итоге и внука своей дорогой подруги Параши. Умерла танцующая нянька в 1863 году в глубокой старости и полном почтении – в доме Шереметевых у нее были свои комнаты, и ее любили как родную.

В Ворсме и Павлове у Дмитрия Шереметева не было своей усадьбы – он жил в подмосковном Кусково. Поэтому в этих крупных богатых селах жили управляющие. Вряд ли Дмитрий Николаевич ни разу не был тут лично – все же от Москвы не так и далеко, а имения процветали. Вот более поздний портрет владельца Ворсмы и ее окрестностей. Сходство с матерью потрясает.

Не самый счастливый в личной жизни и при этом крупный меценат, Дмитрий Николаевич был скромен. Читая воспоминания его сына Сергея, охотно веришь, что в Ворсме и Павлове он мог жить в доме управляющего и не ощущать себя стесненным.

“Он занимал почти всегда только одну комнату в доме. … то была комната верхнего этажа, окнами в сад, против образной. В ней проживал он несколько десятков лет. Перегородка отделяла его кабинет от уборной. Убранство комнаты было самое простое. Портретов не было никаких, исключение составлял только висевший около стола портрет Государя Александра Павловича с собственноручною его подписью: «Старому товарищу». В углу, посреди комнаты стоял красного дерева киот с образами, посреди которых находился большой крест с мощами; ими перед смертью благословила отца бабушка Прасковья Ивановна. Выезжал он очень неохотно, избегая кареты и саней, а ходил пешком ежедневно и много. Брал всегда для раздачи деньги бедным, заходил в церкви и часовни и везде его знали. Никогда не заходил в магазины и ничего не покупал для своего удовольствия Никакой потребности в роскоши у него не было. Но когда нужно было, любил, чтобы все было широко и без заминок. Лучшим удовольствием его было помогать втайне, и не любил он, когда кто подмечал”, – писал о нем сын.

Сейчас через речку Ворсму перекинут мост, и она уже в черте селения. В 1850 году тут стояли мельницы и было пустое место – Ворсма начиналась за Казанской церковью. Сейчас мельниц нет, но речка, вытекающая из озера Тосканки, в этом месте не замерзает даже в -25, и потому тут так красиво в солнечный день.

Недалеко за мостом стояла Казанская церковь 1823 года постройки. Она и сейчас является сельской доминантой, если смотреть на Ворсму с горы. Жаль, что колокольни Ворсмы после реставрации так приземисты и невысоки. На старых фото они смотрятся на ярус выше.

Был в Ворсме постоялый двор, где можно было заночевать и просто поесть горячей похлебки, мяса, пирогов, выпить горячительного и, конечно, купить металлические изделия.

Земли вокруг Ворсмы были малоплодородны: сплошная глина и суглинок, и прокормиться на этой земле очень сложно. Зато это способствовало развитию Ворсмы и Павлова в крупный промысел по обработке железа, ведь в окрестностях были обнаружены болотные руды. По указу графа Шереметева в 1766 году была учреждена слесарная фабрика по производству ружей, ножей, щипцов, замков и прочего железного товара. Императрица Екатерина II своим указом от 7 сентября 1761 года ради поощрения развивающейся в Павлове и Ворсме слесарной промышленности освободила эти села от постоянной повинности, крестьянам же предоставила право торговать по всей Российской империи без особых свидетельств.

В 1810 году от имени семилетнего графа Шереметева в виде подарка были переданы императору Александру I 1200 ружей, а в 1813 году для войны с французами переданы в дар ещё 2000 ружей и 1500 сабель, изготовленные павловскими и ворсменскими мастерами.

В 1820 году своё дело открыл в Ворсме крепостной графа Шереметева Иван Гаврилович Завьялов. В 1835 году он был пожалован Николаем I 5 тысячами рублей, кафтаном с золотым позументом, и медалью с надписью «За полезное» для ношения на Анненской ленте. В 1843 году ему в Москве на Мануфактурной выставке была вручена большая серебряная медаль, а в 1862 году он получил медаль на всемирной выставке в Лондоне «За отличные образцы стального ножевого товара».

Позже, во время Крымской войны на фабрике в Ворсме начали производство полкового медицинского хирургического набора.

Сейчас в Ворсме кроме завода по производству иголок для одноразовых шприцов работают кузнецы-частники, производящие изумительной работы ножи для разных целей – хоть охотнику шкуры звериные снимать, хоть рыбаку в помощь, хоть любому в хозяйство. Мы заказывали вот такой – из булата ручной ковки, нешлифованный (потому не блестит и имеет черную неровную поверхность), с ручкой из бересты. Дорого, но того стоит. Режет консервные банки – на лезвии ни зазубринки 🙂 Два года не требовал заточки! Словом, есть еще мастера в Ворсме 🙂

Ворсма еще сохраняет уголки старины, где стоят вековые дома. Кроме монастырского острова мне очень нравится райончик на улице Завьялова – это центр, сразу за автостанцией. Тут, в плотном объятии жилых улочек с частными домами стоит церковь Иоанна Предтечи (1846 год).

Небольшая площадь перед ней имеет два примечательных памятника.

И пусть царь-реформатор в этом исполнении смотрится как-то карикатурно, его тут не забыли 🙂

Помнят даже битвы!

Рядом пара весьма старинных домов, в которых, судя по-всему располагается начальная школа. Состояние оставляет желать лучшего. Видимо, это то самое здание, которое в 1894 году сельское общество передало под школу – один из двух каменных домов купца Братанова. Братанов был производителем складных перочинных ножей. Оказывается, и на маленьких ножах можно нажить большие капиталы 🙂

Остались сведения, что на первом этаже были комнаты учителей и сторожа. На втором этаже находились три классные комнаты. Школа была начальной с 4-летним сроком обучения. Одним из первых директоров Братановской школы был Сергей Ксенофонтович Преображенский. Мы только потом поняли, что на улицу Голицына школа выходит непарадным фасадом.

Парадное крыльцо с балконом выходит на нынешнюю улицу Завьялова и было окружено садом. Сейчас все прозаичнее.

Рядом еще одно старинное здание, которое тоже стало школой. Возможно принадлежало тому же купцу.

Если вы небольшой любитель сельских улочек и наличников, вы в Ворсме заскучаете.

Мы выехали дальше по тракту.

После деревни Ясенцы тракт переставал совпадать с современной автодорогой и перед самым спуском с горы к Давыдову уходил налево – на Ярымово, где тоже была станция. Да, Владимирский почтовый тракт шел мимо крупного и богатого Павлова – это мы видим и на «Карте дорог Нижегородской губернии Горбатовского уезда 1810 года», и на «Карте Больших Дорог пролегающих по Нижегородской губернии через Горбатовский уезд 1842 года», и на карте Менде 1850 года. Тут тракт давал большого крюка и, видимо, это было обусловлено рельефом. Спуски к Павлову были изрезаны оврагами, речушками и были тяжелы для конных экипажей.

Дорога на Ярымово была более пологой, шла по краю большого оврага, пересекала небольшую речушку по мосту. Собственно, вековая столбовая дорога прекрасно сохранилась – по ней до сих пор ездят, хоть она и превратилась в простую полевую грунтовку. Вдоль нее даже сельская ЛЭП стоит. Зимой по малому снегу ее тоже использовали, и мы поехали по чьим-то следам. Расстояние – около 9 км полем. Правда, сгущались сумерки и начиналась опять метель.

Село Ярымово, которое и в середине XIX века имело 105 дворов и занималось полировкой металлических изделий, в советские годы стало крупным хозяйством, а потому даже обзавелось многоквартирными панельными домами. Тогда же, видимо, избавилось от старины. Сейчас большинство домов – советской постройки.

В упоминаниях путешественников ярымовская станция слывет совершенно бедной  и с массой неудобств, вечным отсутствием лошадей и плохим постоем. Однако на карте 1850 года ярымовской станции нет вообще, хотя тракт идет именно так. И даже старательно обозначена обсадка тракта березами.

На самом деле тут нас ждала интрига. Смотрите внимательно на карту Менде. Видите еле видное нераскрашенное ответвление дороги? Оно идет на Павлово.

На самом деле, зимой тракт шел именно в Павлово!  Упоминание некоторыми путешественниками остановки в Павлове всегда было зимой, как например, путешествие Максима Невзорова (1763 – 1827) в январе 1800 года. Причин было несколько.  Во-первых, когда вставала Ока, ехать на Муром можно было и по ней: санный путь по рекам – обычное дело тех времен. Также ездили по Волге. Во-вторых, зимой простое село Ярымово могло не обеспечивать проезжающих продовольствием, обогревом, а лошадей – овсом и сеном. Павлово было значительно богаче. И в третьих, зимой в морозы давать крюка на Ярымово было неразумно – все глинистые склоны холмов замерзали и были доступны саням. По информации Павловского исторического музея, окончательный перенос станции из Ярымова в Павлово произошел в 1848 году. То есть, путешествуя в 1850 году по карте Менде, мы бы уже не поехали в Ярымово, откуда тракт шел через Лаптево, Детково и выходил обратно на автодорогу в Молявино.

Словом, мы вернулись за Ясенцы и поехали на Павлово. Заметьте, насколько въезд 1850 года близок к современному. В черте города он также идет по улицам Чапаева, Конопляной, Кузнечной, через Базарную площадь, по набережной, а затем по Кирова и на выезд. Хотя, возможно, в пределах города можно было проехать и набережной.

Павлово выросло то ли из стрелецкой крепости на Оке, то ли из поселения перевозчиков-паромщиков. Владельцем богатого села, полного мастеров, был все тот же граф Дмитрий Николаевич Шереметев, благоволивший к ремеслам и предпринимательству. В Павлово у него была вотчинная контора и жил управляющий. Дом XVIII века до сих пор стоит в старой части городка.

А вот вам старые фотографии села-городка.

Путешественник Максим Невзоров в 1800 году по пути из Москвы в Нижний Новгород через Владимир и Муром остановился в Павлове, ходил по его улицам, заглядывал в дома кустарей. Вот что он записал об этом дне поездки: «Павлово, судя по величине его, по множеству домов и по многому жителей его промыслу, торговли и некоторому богатству – он более походит на немалый город, нежели село. В нем церквей  пять, и все каменные, дворов около тысячи, из коих много хороших, и до двадцати больших каменных».

Еще в 1851 году в журнале «Моквитянин» Павел Мельников-Печерский писал: «Кому не известны павловские изделия? Почти каждый из нас обедает с павловским ножом и вилкою, чинит  перо павловским ножичком, носит платье, скроенное павловскими  ножницами, запирает пожитки павловским замком, с некоторого времени и бриться стали павловскими бритвами».

Петр Боборыкин, с легкой руки которого к Павлову навсегда, кажется, прилипло сравнение «Русский Шеффилд», пометил в 1876 году: «На улицах Павлово бабы и дети в ситцах. Уклад жизни городской, лошади нужны лишь для перевозки грузов и воды с Оки. Павловчане больше тратят на одежду, когда есть заработок».

Конечно, Павлово достойно отдельного рассказа, а потому не будем углубляться. В Павлово путники могли переночевать, сменить лошадей, отобедать и отбыть дальше по тракту. У меня в Павлово есть три любимых дома, которые в 1850 году я бы на павловских улицах не застала. Например, вот тут на этой старинной открытке в перспективе улочки – дом хлебного торговца Алипова. Проехать мимо совершенно невозможно – магазины с большими окнами на первом этаже, жилой второй этаж, прекрасная угловая башенка и ажурный балкончик над спуском к Оке – прелесть.

Сейчас дом Алипова выглядит так.

С угловыми башенками в Павлово вообще все хорошо. Это вот усадьба фабриканта Щеткина – главный дом и производственный корпус в его дворе. Щеткинские навесные замки расходились по всей России.

Сейчас тут ресторан. И изумительная башенка все также хороша 🙂 А рассказы о какой-то несчастной жене, тоскующей в этой башенке у окошка – просто байки.

А тут в перспективе улицы запечатлен дом купца Гомулина. Настоящая жемчужина. Здание сейчас знакомо многим благодаря тому, что в нем находится краеведческий музей. С 1885 года двери этого дворца были открыты для гостей – жили богато и открыто. Будем соблюдать традицию и заглянем.

Сейчас здание выглядит почти так же. Хотя заметно, что вместо крепкой хозяйской руки у дома неимущий собственник – муниципальный бюджет.

Хозяин усадьбы – Василий Илларионович Гомулин – был купцом во втором поколении. Его предки вышли из крепостных крестьян графов Шереметевых и жили в Вязовке, расположенной напротив Павлова в пойме окского левобережья. Его отец умер от водянки, оставив в наследство супруге и пятерым детям, помимо жилого дома, еще и каменную лавку на Нижегородской ярмарке. Оставшись вдовой, матушка Анастасия Николаевна Гомулина, расширила торговые операции и записалась в купечество города Горбатова. Надежной опорой ей стали старшие сыновья Василий и Иван. Молодые и энергичные, они пошли дальше родителей, сколотив состояния.

В 1879 году напористый и амбициозный Василий Гомулин приблизился к собственному тридцатилетию и решил жениться. Он подошел к этому вопросу рационально. Невеста жила по соседству – в доме состоятельного горбатовского купца Лавра Ивановича Ногтева, который симпатизировал молодому хваткому соседу и потому согласился отдать ему в жены свою дочь Елизавету. Невесте едва миновало 16 лет, и она была почти в два раза моложе жениха.  Обвенчали молодых в Воскресенском храме села Павлова.

Якобы на средства от приданого и был построен дом. Где купец Гомулин нашел проект, столь удачно учитывавший всю сложность местного рельефа, до сих пор остается загадкой. Стройка длилась всего год. Усадебный комплекс впечатляет: жилой дом с мезонином, имитирующим древнерусский терем, флигель, каретные сараи и окружавшая внутренний двор глухая кирпичная стена с двумя арочными проемами, закрытыми ажурным кружевом кованых ворот. Построенный в соответствии с последними веяниями моды и претензией на барство – внутри стилизованных белокаменных геральдических щитов, украшавших аттики, помещались инициалы владельца – “В” и “Г”, – он сразу стал архитектурной жемчужиной местного каменного строительства.

Внутренние покои до сих пор поражают пышностью лепнины.

От шикарной хозяйской обстановки осталось только большое зеркало с полочкой. Надо сказать, скромное для таких интерьеров. Но все знали – Лизонька Гомулина жила барыней.

Василий Гомулин стал одним из немногих павловских торговцев, освоивших рынки лесного Российского Севера, регулярно посещавшим Крещенскую ярмарку в Вологде и Алексеевскую в Котельниче. По объемам торговли в 1880-е годы Гомулин входил в пятерку крупнейших местных предпринимателей, суммы годовых оборотов которых составляли до 100 тысяч рублей. Достаток рос, но шикарный гомулинский дом на берегу Оки не видел счастья – единственный ребенок Гомулиных умер в возрасте нескольких месяцев. В музее говорят, что это была дочка.

В 1905 году Василия Илларионовича не стало. Супруга унаследовала все имущество, а в 1907 году вышла замуж за своего приказчика Федора Васильевича Варыпаева, племянника известного павловского купца. Пикантность ситуации была в том, что жених был беден и моложе купчихи на 15 лет. Многие тогда обвинили его в расчете, а между тем, после революции, уже в бедности, он не оставил Елизавету Лавровну и был с ней до самой ее кончины в 1924 году.

Есть ощущение, что в некоторых своих уголках Павлово не меняется.

Павлово – это не только металлические изделия и инженерные фантазии мастеров. Это еще и лимоны на окошках, певчие канарейки в гостиных и залах, а также гусиные бои по весне. И все это до сих пор имеет своих приверженцев: в лимонариях растут саженцы капризных лимонов, на рынке еще можно купить певчего кенара, а гусиные бои – каждый март в Южном поселке города. И с фантазией у местных кузнецов еще все в порядке 🙂

Выезжаем из Павлово по тракту на деревню Молявину. Сюда же выходила дорога с Ярымово до 1848 года. За речкой Вастромой когда-то стояли каменные гербовые столбы – Нижегородская губерния закончилась, и мы въехали во Владимирскую.

Теперь ориентироваться приходилось по карте Владимирской губернии от того же 1850 года. Она тоже выполнена генералом Александром Ивановичем Менде, но отчего-то менее подробна, чем нижегородская – меньше обозначений и меток. Например, не указаны усадьбы, количество дворов в селах и деревнях, сельские ярмарки. Однако для поездок по тракту она вполне пригодна. Почтовые станции обозначены на ней рожком.

Например, вот Зяблицкий погост (ну, или Озябликовский, как нам сейчас привычнее), или сегодняшнее Арефино – красивейшее селение, которое видно, как на ладони, если замереть на Верхопольской горе. Интересно, что тут у тракта была петля – видимо, для более пологого подъема в крутую гору – судя по карте, путникам предлагалось кругом объехать овраг, в котором сейчас стоит озерцо.

Спуск с горы с видом на современное Арефино и сейчас впечатляет.

Не будем углубляться в описание истории погоста – она пустила свои корни в дремучую старину и достойна отдельного рассказа. Арефино вообще по какому-то недоразумению уступило в советскую эпоху роль райцентра далекой от тракта и более скоромной Ваче. Упомянем лишь, что село это за свою историю имело три храма и даже монастырь, а также было весьма богатым. В XIX веке купцы из крестьян Казаковы держали тут ткацкую фабрику и кожевенный завод, Егуновы имели мыловаренный завод, Назаровы – шапочное производство, а Мареновы торговали мануфактурой, Неудакины и Романовы были ямщиками. Остальные – преимущественно кустари. Народ строился почти по-городскому, носил мануфактурную одежду и практичным огородам предпочитал сады. Ярмарки Зяблицкого погоста были самыми крупными на всю округу: встречаются упоминания масленичных торгов, изобильных товаром и развлечениями.

Вот на старом фото центр погоста – храм и одна из центральных улиц. Смотрится, как городок.

Постоялый двор с добротным трактиром стоял справа от въезда в сегодняшнее Арефино, у дороги. Там сейчас странная возвышенность, поросшая кустами – как от старого фундамента разрушенного дома. Двор имел название – “Грошок”. Тут за минимальную плату можно было и на постой встать, и пообедать горячим варевом, и крепких напитков с мороза выпить. Ну, или с тоски.

Сейчас главное украшение села – Троицкая церковь (1700 – 1720). Маленькая и при этом уютная.

Селение это видело немало путников, включая венценосных.

Император Павел I с сыновьями – великими князьями Александром и Константином – проезжал в конце весны 1798 года. Маршрут государя-императора и его свиты шел через Владимир — Муром — Нижний Новгород. Владимирское дворянство выделило для проезда царя и его свиты через губернию 2184 лошади, а потом столько же выделялось и на обратный путь. Для четырех карет, 37 колясок и двух кибиток царского поезда единовременно требовалось 279 лошадей на каждой ямской станции – неимоверное количество. Чтобы не ударить в грязь лицом, своих упряжных “доброго вида” лошадей на станции пригнали местные помещики и богатые люди.

19 мая императорский поезд остановился в Зяблицком погосте на поздний обед и ночлег в доме Неплюева. Кем был этот счастливчик – я упоминаний не нашла, но, видимо, его дом был выбран за чистоту и приличный вид. Судя по запискам о путешествиях императора, Павел благодарил хозяев за постой золотыми монетами и всегда что-то покупал из работ хозяйки – пирог, вяленое мясо, холст, вязаные чулки или шитое полотенце. К сожалению, воспоминаний о том, что приобрел император в доме, не осталось. Однако попадались предания о том, что в Зяблицком погосте угостили Павла I чудесным местным вареньем из крыжовника, сваренного до первого взвара на дорогом тогда сахаре по местному рецепту. И якобы император приобрел этого варенья у зяблицких хозяек, чтобы кушать его с чаем в кругу семьи.

В январе 1800 года через Зяблицкий погост проезжал писатель и журналист Максим Невзоров, который оставил об этом населенном пункте и именно самой станции некоторые воспоминания:

“Это большое и знатное село, имеющее в себе две церкви каменных и много крестьянских домов, в рассуждении сельского житья очень хорошо выстроенных; мы здесь завтракаем. Воскресный день позволяет нам смотреть и любоваться на здешних обоего пола молодых крестьян. По причине праздника они во множестве гуляют по улицам. Какая чистота! Какое здоровье! Какая свежесть в их лицах!..”

Заметьте, гость так доволен постоем, что в дальнейшем тексте своих записок пустился в пространные сравнения зяблицких крестьян с пасторальными пастухами и пастушками. Если бы его скверно накормили с утра или грубо отказали в лошадях, он писал бы другими словами. А тут у господина журналиста полное удовлетворение – гастрономическое и эстетическое 🙂

В октябре 1834 года через погост проезжал император Николай I. В Муром из Нижнего Новгорода он прибыл 12 октября 1834 года в 10 часов утра. Стало быть, на пути из Нижнего Новгорода он где-то ночевал. Об этом ни в каких исторических источниках не упоминается. Вачские краеведы предположили, что “судя по времени нахождения в пути и по тому факту, что придворная статс-дама, гофмейстерина графиня Екатерина Васильевна Литта, в это время владела селениями Зяблицкий Погост и Арефино, можно со всей уверенностью предположить, что местом ночлега государя-императора было одно из этих сел”.

Правда, краеведы ошибаются. В 1834 году любимой племянницы всесильного светлейшего князя Григория Потемкина, графини Скавронской в первом браке и графини Литта по второму мужу уже не было в живых. Эта милая красавица-барыня, прожив жизнь, полную роскоши и чувственности, умерла в 1829 году в возрасте 68 лет. В год путешествия императора Николая I по Владимирскому почтовому тракту владелицей Зяблицкого погоста была наследница Екатерины Васильевны – ее внучка, светская красавица Юлия Павловна Самойлова.

И к ней император Николай I был весьма неравнодушен. Судя по воспоминаниям современников, несмотря на раздельную жизнь с мужем и довольно свободные взгляды на мораль и грех, Юлия Самойлова отказала царю, чем вызвала его гнев и с 1836 года получила приказ не появляться в столицах. А в том 1834 году, когда Николай I проезжал через ее Зяблицкий погост, Юлия Павловна получила от своего любимого Карла Брюллова свой очередной портрет.

В любом случае, барской усадьбы в 1850 году мы бы в погосте не увидели – ее там не было. Более того, к тому времени собственников было уже несколько. В августе 1837 года тем же маршрутом через погост проезжали наследник престола цесаревич Александр Николаевич и его спутник в путешествиях по Европе и России “с образовательной целью” – поэт, академик и чиновник Василий Жуковский. Василий Андреевич оставил дневниковые записи о путешествии, но про Зяблицкий погост там ни слова.

Сейчас бывший Зяблицкий погост с табличкой “Арефино” стоит в стороне от автотрассы.

В зимний морозный солнечный денек это, наверное, самое красивое место на всем тракте.

Сейчас дорога идет через бывшую деревню Озябликову, входившую в приход погоста. Сегодня оба населенных пункта практически слились. Озябликово проезжаем насквозь, цепляя глазом и объективом некоторые домики. Вдруг где-то тут жила та неведомая хозяйка, умевшая варить царское крыжовенное варенье 🙂

Деревню газифицировали, традиционно испортив виды 🙁 А в резьбе уже появляются муромские солярные мотивы, символы воды, Макоши и змей. Начались мои родные края, где верили в силу воды, солнца и никогда не гоняли от жилища гадов, чтобы не обидеть того, чьи имена старухи не произносили вслух 🙂

Следующее крупное село на Владимирском почтовом тракте – Новоселки. В те времена – волостной центр. Почтовой или ямской станции в нем не было – от Зяблицкого погоста по тракту всего около 13 – 14 верст, а станции стояли с интервалом в 30. Большинство путников проезжали через Новоселки без остановок, а мы остановимся – это мои родные края по материнской линии.

Новоселки стоят на холмах над речкой Малая Кутра.

Дорога выныривает с очередной возвышенности, и тут путнику открывается картинный вид. Красавица-церковь в Новоселках поставлена так, что она и встречает путешественника, и еще километра три смотрит ему в след, когда тот Новоселки уже проехал.

Пока едешь по селу, храм плывет над домиками.

Кстати, найдите время посмотреть на восстановленную Казанскую церковь. Она была построена в 1802—1810 годах на средства главным образом крестьянина Якова Вавилова, который для росписи церкви купил у помещика деревни Ишутино крепостного художника Самарина. Живописец более двух лет постился, вел благочестивый образ жизни и все это время писал иконы, а также с помощниками занимался росписью стен храма. За добрую работу он был отпущен Вавиловым на волю. В советские годы в храме был клуб, а потому утраты были огромными…

Церковь стоит на мысу над рекой и потому отовсюду видна. На колокольне есть часы с переливчатым боем. Особенно красива она в зимний закат, когда раскаленная докрасна полоса закатного неба уступает ночи, наливающейся синевой сумерек. Нам в один день проездом повезло это увидеть. По семейному преданию, мой прадед венчался в этой церкви с прабабкой, а не в приходской в Глебово.

Новоселки были богатым селом, мануфактурным, и явно приносили доход своему хозяину – графу Гудовичу, который владел и всей округой. Блестящий генерал-майор и тайный советник Андрей Иванович Гудович (1782 – 1867) был героем всех войн России в начале XIX века, а на Бородинском поле получил тяжелейшую рану, которая не помешала ему дожить до 1867 года. В одном из эскадронов под командованием Гудовича служил в чине корнета известный в будущем литератор Фаддей Булгарин, оставивший следующую характеристику своего командира:

“Граф Гудович … соединял в себе все достоинства любезного светского человека со всеми похвальными качествами воина и просвещенного патриота”.

Генерал Гудович, несмотря на многие годы, проведенные в бивуаках, казармах и военных походах, был склонен к роскоши. Уволившись со службы по ранению, он женился на вдове боевого товарища и начал вести расточительный образ жизни, что вовсе не означало, что он щедро сыпал блага на кормившие его села. Например, крестьяне Новоселок сами строили храм, а первая школа появилась тут в 1868 году и была земской. Современник графа Булгаков вспоминает: “Приехал граф Гудович Андрей, что женат на Мантейфельше; она довольно странно одевается, на лакеях их медвежьи кивера, а на кучерах — шуба в 12 тысяч рублей. Эдак скоро убухает богатство, оставленное скупым его отцом, фельдмаршалом”. Его наследницей была дочь Анна (1818 – 1882).

Она была замужем за князем Николаем Ивановичем Трубецким (1807 – 1874), который по линии отца приходился двоюродным дядей Льву Толстому и четвероюродном братом Александру Пушкину. По воспоминаниям современницы Марии Лопухиной, Трубецкой был «очень красивым молодым человеком, ума довольно посредственного, но славный малый и к тому же владел пятью или шестью тысячами крестьян». Так как князь очень любил философствовать и даже издавал брошюрки, у них нашлись известные читатели и рецензенты. Герцен называл Трубецкого “глупым”, Аксаковы и Некрасов смеялись над ним, Тургенев изобразил его в образе князя Коко в своем романе “Дым”, а Лев Толстой посетивший дядю во Франции, назвал его “глупым и жестоким”.

Новосельская волость, в большей степени принадлежавшая Трубецким, нуждалась в больницах и школах. Здешнее население чахло над выделкой металлических изделий, а селения, где стояли личильни (от слова “лик”, “лицо”) – шлифовальные мастерские – называли “вдовьими”, так как мужчины там не доживали до тридцати и умирали от туберкулеза и легочных болезней. На их место у колеса и диска вставали осиротевшие сыновья, старшим из которых было чуть больше 10 лет, исходя из традиции этой местности жениться в 18 – 20 лет. Шереметевы, владея Ворсмой и Павловым поддерживали своих крестьян, открывая социальные учреждения – школы, больницы, приюты для сирот и дома милосердия. А Николай Иванович и Анна Андреевна, поженившись в 1837 году, в начале 1840-х годов уехали жить во Францию, в свое шато Бельфонтен рядом с Фонтенбло, где князь писал философские статьи, а княгиня увлекалась спиритизмом и пропагандировала атеизм. Общественная деятельность их не увлекала. В марте 1869 года, через два года после смерти генерала Гудовича, они продали эти имения Выкупной казне, то есть государству.

Но вернемся в центр Новоселок. Старый мост через Малую Кутру был по тракту чуть правее, чем современный (если ехать со стороны Нижнего Новгорода – как раз рядом с современным сельсоветом). Вот этот дом и старое дерево на берегу речки, может еще помнят деревянный мост, который рухнул в ноябре 1959 года вместе с пассажирским автобусом. После той трагедии, в которой погибли люди, был построен железобетонный мост, а дорогу спрямили и подняли.

Путники XIX века останавливались в центре села перед мостом на постоялых дворах и в харчевнях. Обычной причиной была усталость лошадей от местного рельефа и состояния дороги в непогоду или межсезонье. Те, у кого не было времени жалеть себя и упряжных, пролетали через Новоселки. Таких было большинство – из всех воспоминаний о селе остались только скупые строчки о лавках с металлическим товаром и богатом еженедельном базаре, который не уступал Озябликовскому. А между тем центр Новоселок был красив – тут собрались каменные дома разжившихся на кустарном производстве крестьян. Жаль, что состояние их плачевно: все дома-красавцы оказались брошены.

Вот этот деревянный дом имеет пристрой со странным каменным колодцем, но приковывает взгляд своими наличниками. Их делал тот, кто знал художественную резьбу, применявшуюся на иконостасах, например. Окрашены наличники в тревожный багряный цвет.

Но попадаются и традиционные для этой местности. Вот, например, наличники “водные” – на них преобладают символы воды и змеи.

Выезжая из Новоселок дальше по тракту, оглянитесь или хотя бы посмотрите в зеркало заднего вида – вам вслед смотрит Казанская церковь. Вы будете видеть ее почти вплоть до следующего населенного пункта – современного Беляйково, пока дорога не пойдет легким изгибом.

На самом деле, на карте 1850 года и даже в относительно недавнем прошлом, тут все было немного не так. Сегодняшнее Беляйково состоит из трех деревень – Светицкой, Солнцевой и Беляйковой, а также из села Глебова, которое является единственным из этих четырех населенных пунктов, стоящим именно на тракте. На карте село даже не подписано.

В Глебово, по описаниям недалеко от погоста, у тракта стоял храм Дмитрия Солунского, построенный в 1832 – 1834 годах и разрушенный до основания через сто лет. Он был обычной провинциальной архитектуры. Думаю, проезжающие привычно крестили лбы, а пешие ломали шапки. В этом храме крестили моего деда Петра Алексеевича Зайцева, рожденного в 1915 году.

Говорят, кирпич разбивали в крошево и использовали при строительстве автомобильной дороги, идущей сейчас по тракту. В детстве я видела в некоторых домах в Светицком большие храмовые иконы в ризах – бабы таскали их из церкви по домам, чтобы спасти хоть что-то. И стояли образа в красных углах, занимая их полностью и поблескивая окладами из-за тюлевой занавесочки. Уничтожение церкви не мешало местным по старой памяти и в советские годы отмечать Владимирскую – 3 июня и 6 июля.

А вот погост еще есть – там упокоилась моя прабабка Анна Ивановна Зайцева (в девичестве Соколова), а еще раньше, видимо, и более старинные родственники по материнской линии. Зайцевы жили в старинной части деревни Светицкой, у оврага под лесом. Сейчас Светицкая – просто удаленная улица села Беляйково. Прадед Алексей Михайлович Зайцев был крестьянином-самоучкой, то есть сам выучился читать и писать, а также счету. Он выписывал себе дешевые книги сытинской типографии и составил небольшую домашнюю библиотеку, часть которой сохранена. Благодаря этому он стал не кустарем-надомником или работником личильни, как все вокруг, а помощником управляющего в Новоселках при филиале ворсменской фабрики Завьяловых. На службу ходил в Новоселки как раз по тракту – час пути бодрым шагом, в непогоду чуть дольше, а если кто подвезет – так вообще удача.

Осталось предание, что в 1910 году Алексей Михайлович сделал предложение в Новоселках барышне из состоятельной крестьянской семьи. Фамилию барышни семейная память не сохранила, но зато история сватовства осталась: богатый отец выставил потенциального зятя из дома с советом искать невесту по себе и своему кошельку. Доходы и правда были скромными, дом старый, а на руках две незамужние сестры и слепая мать. Через год прадед поехал с соседом сватать тому невесту в Голенищево, а там увидел и сосватал себе младшую дочь из бедняцкой крестьянской семьи Соколовых – бесприданницу и далеко не красавицу Анну. И отказа не было.

В 1912 году Алексей Михайлович поставил новый большой дом, а потом один за другим родились трое детей – Василий, Петр и Клавдия. Жили побогаче соседей – к праздникам избу прибирали наемные работницы, была нянька для детей.

После революции прадед оказался в комитете при фабрике. Остались записи, что он ездил в 1918 году в уездный город Муром просить угля для производства. В 1919 году он был призван в Красную армию. С войны прадед писал трогательные письма прабабке на вырванных из какого-то учетного журнала листах. Я их храню – им скоро сто лет.

“Милого друга Анюту” просил учить детей, сохранить посаженые им груши и не колоть корову, как бы не было тяжело – ради молока детям. Известно, что на учение детей были оставлены даже не деньги, которые обесценивались со сменой режима, а золотые монеты – их можно было с некоторой осторожностью продать… Прадед пропал без вести в мясорубке Гражданской войны. Из троих детей мечту отца осуществил только мой дед – он уехал в Павлово, закончил там педучилище, поступил в Горьком в институт и стал учителем.

Сейчас из всех прадедовых дел остался людям выкопанный им на краю своего земельного надела колодец с вкуснейшей водой. Воду там берут всей деревней. Интересен способ крепления ведра на черпальной жерди – крюком “поросячий хвостик”. Человек посторонний и не сразу поймет, как пользоваться 🙂

После Глебова Владимирский почтовый тракт бежал без особо сложных подъемов и спусков – отныне путникам досаждали низинки с лесными речками и крутые повороты в лесной чаще – начинались Муромские леса, известные еще в сказках своими разбойниками 🙂 Сейчас дорогу спрямили и подняли, но леса никуда не делись – местами красивы эти островки старой Мещеры.

Через тридцать верст после Зяблицкого погоста мы прибыли на станцию в деревне Нехайка, которая сегодня входит в состав села Филинское, которое разрослось, как и Беляйково, за счет кучно расположенных деревень. Первой вам по пути в черте села попадется деревня Филинская, которая на самом деле была Фолинской, потом погост Кубов – большое кладбище с часовней в центре села, а закончится деревней Нехайкой, что стоит на тракте, и деревней Турловой, уходящей чуть в сторону, к лесу.

Собственно, из всех этих селений интересны только Кубов погост, который мы не стали фотографировать, так как я не считаю кладбища местом для фотосессий, и бывшая деревня Нехайка.

Погост Кубовский существовал уже в начале XYII столетия. В писцовых книгах 1629 – 1639 годов сообщается, что на погосте имелась ветхая деревянная церковь во имя пророка Ильи. Строена она на средства попа. По писцовой книге 1676 года деревня Фолинская входила в состав прихода Кубовского погоста, и в ней числилось два крестьянских двора. Кубов погост после Зяблицкого – уже второй на этом тракте после выезда из Нижнего Новгорода по дороге в Муром. И погост в старинные времена не означал кладбища – это было место на пересечении дорог, где было удобно “гостить”, то есть торговать, проводить ярмарку. Для освещения такого участка часто ставили часовню или церковку, рядом поселялся притч, начинало расти кладбище. Торг со временем уходил или переносился в другое место, оставалась церковь да могильные кресты. Не все погосты разрослись в большое развитое село, как тот же Зяблицкий погост.

Деревня Нехайка – на дальнем конце современного Филинского. Вместе с Бежановым и крупным селом Клин, что стоят в стороне от тракта, она принадлежала семье поэта Николая Некрасова, причудливо делясь между его отцом и тетками. Более того, местные краеведы нашли косвенные доказательства того, что поэт бывал в отцовских угодьях, которые располагались по обе стороны Оки. В этих лесах была прекрасная охота, а Некрасов был страстным охотником. Да и история деда Мазая вполне могла быть списана с подтапливаемых весенней Окой заячьих островов. А если перечитать некрасовскую поэму “Кому на Руси жить хорошо”, которую поэт писал уже в Ялте, то можно найти там местные Терпишки, Клин, Пожоги, Вшивково. Так что не исключено, что по этому тракту и сельским проселкам не раз пылил верхом поэтически настроенный помещик Николай Алексеевич.

Сейчас в бывшей Нехайке не осталось очевидно старинных домов. Более того, при соотнесении старой карты и современной, с учетом правил расположении почтовых и ямских дворов, их размеров, становится очевидно, что постой был вне деревни – сразу на выезде из нее, за небольшой ложбинкой с ручьем. Сейчас тут лес. На этом фото мы оставили позади Нехайку, а на противоположной стороне дороги и был ямской двор.

После Нехайки у путника начинался самый непростой участок пути. Леса сгущались, болота и овраги бывали велики. Любое дорожное происшествие на этом перегоне – поломка экипажа или еще что-то могло смело рассматриваться, как ЧП. И хорошо, если авария случалась рядом с селом. А если в лесу?

Это речная долина Ундюгери – лесной речушки, чье название на смеси финно-угорских наречий переводится, как “стволы деревьев, поваленные бобрами” или просто “бобровая”. Не самое светлое местечко на тракте, если верить в энергетику места. Но мне нравится 🙂

Так выглядит подъем в сторону Нехайки. Современное дорожное строительство наверняка сгладило его. По словам стариков, тут был знатный овраг с крутым подъемом и регулярно оползавшей гатью.

Доподлинных упоминаний о разбойниках в муромских лесах на нашем берегу Оки в XIX веке в попавшейся мне библиографии я не встретила. Есть только упоминания о нападении волков на путников зимой и бесконечные легенды о кладах, спрятанных на лесных гривах (возвышенностях, поросших лесом), где разбойники скрывали награбленное, а для пущей недосягаемости непременно прикладывали к золоту невинную душу убиенного. Говорят, клады эти и сейчас в лесах манят желающих, оборачиваясь то зверем, то человеком, которые оказываются в неурочном месте в неурочное время. Как увидите такое в здешнем лесу – бегите прочь, клад вас морочит 🙂

Зато в начале XVIII века лихих людей тут было с избытком. В июне 1721 года на сенных покосах у речки Теши на мосту разграбили охраняемый обоз, шедший из Пензы в Петербург с 24 тысячами рублей серебром и медью. Удалось взять нескольких сознавшихся – все были местными крестьянами и даже не сказать, чтоб бедными: имели дома с подклетью, по несколько лошадей и коров, запасы зерна и неплохие наделы земли. Откровенной голытьбы в их рядах не было. Разумеется, выловили, кого смогли, да отправили с рваными носами в Сибирь, а семьи пустили по миру.

Интересно, что “воры” из числа бежавших преступников, солдат или крестьян прятались не только на этом берегу в лесах, но и стремились уйти на тот берег Оки. Перевоз у Мурома им был опасен – могли признать и тогда не миновать наказания. А вот перевоз у Козьмодемьянского погоста под Жайском их частенько выручал. По крайней мере, все встреченные у историков описания допросов на то указывают. Сговорчивые там были паромщики 🙂 Переправился и растворился в лесах.

Или вот тоже случай был. В 1735 году на Пасху у села Карачарово встали струги банды, состоявшей из сотни бывших работных людей Вышенской пристани (в Шацком уезде) и начали грабить окрестности. Банду истребляла Канцелярия розыскных дел подполковника, рязанского дворянина Емельяна Реткина, которая в начале 1720-х годов сформировалась близ Твери, а в 1730-е годы превратилась в главный орган борьбы с разбоями в провинции и стала дислоцироваться преимущественно в Нижнем Новгороде.

Поддержанию тишины способствовало содержание в расположенных здесь вотчинах князей Черкасского, Одоевского и Салтыкова отрядов домовых казаков. Они регулярно патрулировали тракт и окрестности «ради оберегания от воровских людей», везли задержанных к приказчикам, в свою очередь «являвших» их в официальные «канцелярии». Скрыться от погони таких резвых наездников, как казаки, местным было уже не под силу. Встречались и жалобы на побои. Ну, казаки – народ горячий, могли пригладить арапником-то вдоль спины 🙂 Извели они в муромских лесах разбойников 🙂

И все равно – леса эти красивы в солнечную погоду и неуютны в любую другую.

Так, пробираясь лесами, мы, повторяя старый тракт, подъехали к селу Монакову.

Старый тракт стал еле видной дорожкой – современный въезд в село идет по другой дороге. Если бы не газовщики, ведущие голубое топливо в село, мы бы этой тропой не пробились. А так – спасибо им 🙂 Старый тракт гармонично вливается в широкую улицу.

Большое село Монаково богато на известные фамилии. Путевую запись о селе оставил Александр Радищев в «Дневнике путешествия из Сибири» (1797 год). Краеведы также утверждают, что в усадьбе монаковских помещиков Языковых гостил сам Александр Грибоедов. Мы решили влиться в число проезжавших и кратко гостивших 🙂

И вот мы видим вечную тему русских трактов – храм и его колокольня играют роль маяка и пространственного ориентира.

Старый тракт все также широк. Чудесная картина – глаз не оторвать. Не ожидала увидеть такое в Монаково. Думала, что такие участки тракта уже не сохранились – ан нет, бегут еще 🙂

Впервые Никольский монаковский храм упоминается в писцовых книгах 1629 – 1630 года: церковь Николая Чудотворца “древяна клецки строение помещиково”. Известна и фамилия помещиков – Чертковы. Встречается также упоминание, что в 1821 году на средства помещицы Языковой вместо доселе бывшей деревянной церкви устроен каменный храм. На церковном холме было кладбище с оградой. Еще недавно местные встречали тут могильные камни с французскими надписями – мы под снегами ничего не искали и не видели. Церковь брошена.

Судя по следам, никто, кроме кошек, храм не посещает.

Так как в Монакове была усадьба, мы решили “познакомиться” с помещиками. И тут началась путаница. По одним краеведческим описаниям господа Чертковы владели селом c XVII – XVIII веков, по другим – даже в XIX. При этом попадаются упоминания о помещице Языковой, которая и в 1821 году построила в селе каменный храм, а также прожила тут до самой отмены крепостного права, то есть до 1861 года. У краеведов ни разу не упоминаются ее инициалы. Причем такая хозяйственная самостоятельность женщины означала, что она была или девицей (старой девой), или вдовой. Все владетельные Языковы Муромского уезда жили на противоположном берегу Оки, где имели усадьбы, дома и мануфактуры. Так как упоминание визита Грибоедова у краеведов связано именно с фамилией Языковых, становится совершенно не понятно, кого тут мог посетить дипломат. В описях по губернии встречаются самостоятельные помещицы Языковы но годы их жизни не ложатся в разумных пределах на дату постройки храма и жизнь в усадьбе до 1861 года. Надеемся, со временем удастся немного прояснить ситуацию.

Краеведы также упоминают, что хозяйничала в Монакове не только безымянная помещица Языкова, но и немец Штаубе, с которым связано основание первого местного завода по производству крахмала и муки. И еще одна странность – с ним же краеведы связывают и возведение каменных построек монаковской усадьбы, и появление двухрядной липовой аллеи. А где же тогда жила помещица Языкова? Допустим, дом обветшал, но и существующий парк не смотрится старше 150 лет. Потом немец куда-то делся, а у усадьбы появился новый владелец – муромский купец Иван Ефимович Шестаков.

Известно, что усадьба в Монакове стояла практически на выезде из села – главный дом, два флигеля и парк с аллеями. Местная жительница пояснила, что в зданиях в советские годы был детский дом или интернат, а сейчас здания стали руинами. Мы свернули у церкви и поехали старой дорогой, правда, не смогли продвинуться дальше прудов – снежная зима засыпала и старый ветхий мост, и тропы.

Пруды угадываются только по отсутствию деревьев там, где должна быть водная гладь.

Дальше мы не смогли продвинуться, так как счастье уронить УАЗ с ветхой дамбы в овраг к корпусам крахмального завода таинственного немца нам не улыбалось 🙂

Уезжаем из Монаково. Теперь тракт уже не пугал путников – одно за другим шли крупные помещичьи села, а вокруг были поля. Выехать старым трактом в сторону Ефанова тоже не получилось. На летних спутниковых снимках читается полевая грунтовка, идущая по холмистым гребням и не используемая, судя по всему, зимой. Выезжаем из Монаково на автодорогу и заезжаем в Ефаново современной дорогой. Впрочем, это совершенно не портит впечатления. Ефаново очень похоже на крупное село при тракте – у него широкие улицы.

Думаю, что пейзаж при въезде в Ефаново мало отличается от того, что был в 1850 году.

Среди домов еще попадаются замечательные экземпляры. На наличниках опять муромское солнышко.

Здание сельской школы, как нам сказали местные, продается “за миллион с чем-то”. Деревянное одноэтажное здание в окружении старых деревьев.

В самом селе тракт идет вдоль оврага, по которому, видимо, когда-то тек ручей – видны признаки пожарных прудов и стоят неохватные ветлы, которые вырастают до таких размеров как раз только при близости воды.

Проезжаем Ефаново насквозь и приближаемся к речке Муромке, через которую что в 1850 году, что сейчас перекинут мостик.

Если оглянуться, то можно заметить как красиво выбегал Владимирский почтовый тракт из Ефаново.

Помещичья усадьба не располагалась в самом Ефаново. Она стояла как раз за речкой Муромкой, в парке с прудами и плотинами, словно хутор или лесная дача. Поэтому мы переезжаем мост и сворачиваем налево, на подъездную аллею.

Земли эти принадлежали богачу, яркой личности грибоедовской Москвы, прозванному «последним московским вельможей», действительному тайному советнику первого класса и кавалеру всех высших российских орденов Сергею Михайловичу Голицыну (1774 – 1859).

В 1799 году Павел I женил князя на сироте Евдокии Измайловой, чью красоту должно было дополнить голицынское богатство. Будучи сначала счастливейшим из молодоженов, князь быстро все понял. При своём огромном богатстве, простоватый, не лишенный доброго сердца, но некрасивый муж не мог заинтересовать блестящую и чувственную Евдокию Ивановну. В 1800 году выехав с женой в Дрезден, возвращаться домой в 1801 году князю Голицыну пришлось одному – жена объявила ему, что так как брак её был подневольный и вынужденный, то она больше не согласна на совместную жизнь с неприятным ей человеком. Освободившись от мужа, княгиня Голицына прожила несколько лет за границей на его же деньги, исповедуя свободные нравы и тем заметно подмочив репутацию свою и остающегося законным супруга.

Сергей Михайлович писал жене письма, полные любви, а та переживала бурный роман с Михаилом Долгоруким. Евдокия Ивановна даже отважилась просить у князя развод, но получила отказ. Она вернула ему со сторицей эту категоричность, когда Голицын, отчаявшись жить без любви и наследников будет планировать женитьбу на остроязыкой фрейлине Александре Смирновой (Россет)… Евдокия Ивановна имела в Санкт-Петербурге свой светский салон, в котором блистала, а из-за ночного образа жизни получила прозвище «Рrincesse Nocturne» («Ночная Княгиня»). Среди воздыхателей был даже поэт Александр Пушкин, который посвящал ей свои строки. Голицыны так и прожили врозь. Общих детей, разумеется, не было. Поэтому Сергей Михайлович завещал свои богатства племяннику Михаилу Александровичу (1804 – 1860), который был дипломатом, собирателем старины и знатоком редких книг. Большую часть своей жизни он прожил за границей и даже тайно принял католичество.

Михаил Александрович не был красив, но был очень умен и с таким дядюшкой за спиной слыл богатым женихом. Он оставался холостым до 38 лет, пока не увидел на балу 20-летнюю Марию Ильиничну Долгорукую (1822 – 1907). Скудное финансовое состояние семьи девушки, тяжелая болезнь ее матери, что грозило скорым сиротством, и при этом замечательная красота сделали свое дело. Дядюшка одобрил брак и велел махнуть рукой на приданое – лишь бы поскорее убедиться, что у рода Голицыных будет продолжение.

По случаю этого брака, В. А. Муханов писал 19 июля 1842 года в своем дневнике:

“Это прекрасный союз. С одной стороны красота, с другой богатство, а с обеих сторон знатные имена. Брак этот особенно приятен для невесты, мать которой серьезно больна. Остаться сиротой при самом вступление в свет, не имея покровительства в обществе и прибегать за помощью к другим для выездов в свет, где блестящая толпа, вот что считается несчастьем для молодой девушки. Добрый князь Сергей Голицын должен быть в восхищении от этого брака, он очень настаивает на том, чтобы род их не прекращался”.

Брак был счастливым. Мария Голицына родила сына. В 1859 году скончался дядюшка и племянник унаследовал все богатство, включая имения в Муромском уезде. Однако пожить таким богатым барином Михаилу Александровичу не пришлось – он тяжело заболел. Супруга вывезла его за границу, где он и умер, успев перед кончиной попросить у императора прощения за переход в католичество – при жизни это грозило ему отъемом имения и высылкой из страны.

Тот же Муханов писал в дневнике:

“Пришло известие, что накануне умер князь Голицын. Считали, что он тяжело болен; известия получали тревожные, но не полагали, что конец так близок. Просвещенный ум, доброе сердце, большая обходительность, старинная любезность сообщали большую прелесть сношениям с князем Голицыным. Всем нравились его рассказы, и в особенности любили слушать, как он говорил об Испании. У князя были благородные вкусы; он любил картины, статуи, старинную мебель, но особенною страстью была у него любовь к старым книгам”.

Огромные голицынские имения сосредоточились в руках красавицы-вдовы Марии Ильиничны.

В 1861 году наследником стал единственный сын князя и княгини – 18-летний Сергей Михайлович Голицын. А сама Мария Ильинична в 1862 году приняла предложение и стала женой дипломата, графа Николая Дмитриевича Остен-Сакена (1831 – 1912), который был младше невесты на 9 лет и при этом обладал значительным состоянием. Однако имение Ефаново в Муромском уезде Мария Ильинична оставила за собой, не прикладывая его к владениям сына.

Супруги Остен-Сакен были бездетны, и всю жизнь нежно любили друг друга. По своему внешнему виду, манерам и мировоззрению, граф являлся типичным представителем исчезающего поколения «дипломатов-гран-сеньоров». Маленького роста, с бакенбардами, всегда в высшей степени тщательно одетый, всегда говорящий на изысканно-элегантном французском языке, он был убежденным приверженцем всех традиций доброго, старого времени. Обладая очень большим состоянием, он имел возможность обставить свою жизнь согласно своим идеалам. Его кухня, сервировка, приемы — были знамениты на всю Европу.

Именно из-за второго брака княгини усадьба в Ефанове имеет двойную “фамилию” – Голицыных – Остен-Сакен. Не осталось никаких упоминаний о приезде княжеской четы или графской в это имение, однако усадебный дом до сих пор стоит.

Едем по подъездной аллее. Судя по всему, парк был когда-то хорош – видны остатки старинных деревьев. Их состояние печально – многие упали, другие сломаны или больны. За этим парком никто не ухаживает.

А парк должен охраняться.

В конце аллеи – холм, а на нем вот такой барский дом – деревянный, одноэтажный, с мезонином. Разумеется, обезображен пристройками. В нем – охотничья база “Прибылое”, сотрудники которой, наверное, не догадываются о том, какой дом занимают, и слишком поглощены темой кабанов.

От обстановки в доме не осталось практически ничего, если не считать простые потолочные розетки и карнизы за свидетелей барской жизни. Конечно, и такой домик мог быть раем для богатой четы, сумевшей вырваться из столичных условностей, но, думаю, они предпочли бы виллу или шато в Европе…

Интересно, что фамилию Остен-Сакен в замужестве носила родная тётя писателя Льва Толстого – Александра Ильинична, взявшая опеку над детьми своего покойного брата, отца великого писателя. Это породило фантазии местных краеведов о том, что великий писатель посещал Ефаново по дороге в Арзамас, где он был совершенно доподлинно, оставив воспоминания о “мордовском ужасе”. Правда, такая небольшая тонкость, как отсутствие доказательств даже эпизодического проживания графской четы тут, а также приличный крюк по не самой хорошей дороге, который пришлось бы сделать писателю, чтобы попасть в Ефаново, а потом продолжить путь через Липню и Кулебаки, упущены из вида.

Остались упоминания, что до революции усадьбой владела учёный, историк, археолог графиня Прасковья Уварова (1840 – 1924), которая вместе с супругом была крупнейшей помещицей Муромского уезда и подолгу жила во дворце в селе Карачарово под Муромом.

А теперь небольшая деталь 🙂 Лев Толстой не уходит с ефановской сцены, потому что он знал графиню Уварову еще незамужней красавицей-умницей под девичьей фамилией Щербатова и списал с нее образ Кити Щербацкой в романе “Анна Каренина”: “Платье не теснило нигде, нигде не спускалась кружевная берта, розетки не смялись и не оторвались; розовые туфли на высоких выгнутых каблуках не жали и веселили ножку. Чёрная бархотка медальона особенно нежно окружала шею… Глаза блестели, и румяные губы не могли не улыбаться от сознания своей привлекательности”.

Мы немного прошлись по ефановскому парку. Даже зимой видно, что каскад прудов заброшен, дамбы и мостики разрушены, а старые деревья не выдерживают заболоченности и отсутствия чистки парка от сорной поросли.

Выезжаем на Владимирский тракт и едем дальше. Ближайшее село – Спас-Седчено, которое на карте называется просто Сетчино, имеет усадьбу и стоит в сторонке от тракта.

Чтобы увидеть сельский храм и то, что осталось от барской усадьбы, мы решили заехать. В начале XIX века село принадлежало помещице Киселёвой, впоследствии вышедшей замуж за Есипова, который построил несколько храмов в своих селах по Владимирской губернии. Согласно описаниям, в комплекс усадьбы входят: главный дом, Спасская церковь (1836) и парк. В советское время бывшая усадьба была на балансе Навашинского судостроительного завода и являлась заводским фруктовым садом. Сейчас территория бывшей усадьбы, включая церковь, огорожена железным забором. Дома за деревьями не разглядеть даже зимой, но, судя по чужим летним фото, старины в доме внешне не чувствуется – выглядит, как дачный новострой. Словом, усадьба барская стала чьей-то усадьбой нынешней. На воротах замки, внутри – признаки помещичьей жизни.

Фруктовый сад, кстати, еще существует. Весной теплая кирпичность старой церкви купается в пене цветущих яблонь и вишен.

Храм в плохом состоянии. Консервации и вообще признаков хоть каких-то работ мы не заметили. Ворота были закрыты.

Встретилась информация, что после закрытия храма в советские годы церковный староста спрятал в неизвестном месте от поругания церковные книги и иконы, а сам бросился с колокольни и убился насмерть. Словом, встретив на сумеречных дорожках барского парка фигуру, можно поверить во всякое.

Вообще, место для усадьбы потрясающее – холм и плавный спуск к окским старицам и самой реке. Мы объехали усадьбу с другого края.

Тут мы развернулись и стали возвращаться на тракт.

Участок пути после Спас-Седчино до станции в Поздняково шел через леса, мимо села Дедово и Святого озера. Мы решили проехать лесными дорогами тоже. Был уже вечер, январское солнце клонилось к закату, и это добавляло мурашек по спинам. Ведь этот участок совсем не радовал путников. Он и сейчас мрачноват.

Не знаю, кто в этих местах терпел бедствие, но красота зимнего леса сменяется жутким желанием проскочить его побыстрее.

Истории частных ограблений и зимних нападений на тройки волков в таком месте точно не вдохновляют 🙂

Уставшие тянуть до Поздняково могли из последних сил свернуть в Дедово. Мы это сделали, чтобы посмотреть на местную жемчужину – Спасскую церковь 1670 года постройки! Все легенды этого места связаны с озером, в которое то ли провалился храм вместе с венчающимися, то ли тут являлись иконы и слышен звон колоколов из-под воды вместе с духовным пением. Вполне китежская история. Легенд много, но суть одна – это очень почитаемое и красивое место. Жаль, озеро Свято зимой не впечатляет, так как скрыто под льдом и снегом.

Местное предание говорит, что некогда на этом месте возник Никольский мужской монастырь с Никольской же деревянной церковью, а монахи жили в землянках. Когда Иван Грозный с войском подошел к монастырю, его конь встал и не хотел идти дальше. Тогда навстречу царю вышли из своих землянок монахи, или “деды”. Иван пообещал построить Никольский собор из камня, что и исполнил. Это отчасти подтверждается обнаруженной в советское время в церкви иконы Николы, на обороте которой было помечено, что она “поновлена в 1562 году”. В 1981 году ее похитили.

А еще говорят, что на озере Свято уникальное эхо: оно возвращает крикнутое четыре раза, причем совершенно без искажений, даже самые длинные фразы. Надо бы летом проверить 🙂

Еще немного леса и выезжаем в Поздняково, на почтовую станцию, где зимних путников ждал самовар и горячая пища. Тут многие оставались ночевать после утомительной лесной дороги, чтобы днем следующего дня въехать в Муром.

Думаю, что именно тут, а не в Зяблицком погосте ночевал император Николай I в 1834 году. Ведь чтобы явиться в Муром в 10 часов утра, надо быть где-то поблизости от уездного города… Нас тут горячий самовар не ждал – от почтовой станции ничего не осталось. Мы определили приблизительное место ее нахождения.

Кстати, это совсем рядом от Покровского храма 1811 года постройки. Так как Поздняково, как и Ефаново, принадлежало Голицыным, церковь строил несчастливый Сергей Михайлович – тот самый добрый дядюшка для своего племянника и всех, кто его окружал. В храме есть Сергиевский придел – видимо для того, чтобы молить святого покровителя князя о счастье.

Выехав из Поздняково, у вас были все шансы в этот же день оказаться в уездном Муроме. Потому что даже населенных пунктов, которые предстояло проехать, оставалось очень мало.

Первым на тракте был третий по счету погост после Зяблицкого и Кубова – Покровский. Церковь или часовня не обозначены на карте и отсутствуют в реальности, домов мало. Зато есть старые липы, обступающие один из домов, и кладбище.

После погоста тракт бежал в Волосово. Зимой попробовать проехать старой дорогой невозможно, поэтому мы заехали в легендарное своими археологическими раскопками селение по современной дороге. Село обступает сосновый лесок, в котором оберегаются бобры и барсуки, что не мешает почти на каждой сосне вешать объявление о продаже барсучьего жира. Возможно, жир добывается местными умельцами в процессе бережной липосакции животных.

Историки установили, что когда-то тут жили люди, у которых был культ бога Велеса или Волоса, как иногда его называли. Велес отвечал за многие аспекты жизни и смерти человека. Верили, что он провожает умерших, бережет домашний скот. У археологов тут культ графской четы Уваровых, которые вели раскопки курганов и городищ. Само же село являет сегодня собрание шикарных особняков, которые соревнуются между собой в высоте заборов и красоте ворот. Обычных домиков почти не осталось.

Из Волосово тракт бежал пойменными лугами, среди порослей кустарника, часто по песку, что создавало проблемы в распутицу и даже засуху. Бывало, экипажи вязли в песках по ступицу. Сейчас повторить траекторию тракта в этих местах невозможно – окское русло немного поменялось, а построенная дамба и новый вантовый мост изменили сеть грунтовых дорог.

Зимой переправа в Муром была ледяной – тройки мчали прямо по Оке, лед темнел навозными пятнами, речная долина оглашалась звоном колокольчиков и лихими криками ямщиков – подъезжающими к уездному городу или только пустившимися в дорогу на Нижний Новгород, Пензу или Симбирск.

Мы в тот вечер не могли остаться на постой в Муроме, а потому возвращались домой в Нижний Новгород. Мороз к ночи усилился, в закатном небе висела кривая иголка молодого месяца, не моргая смотрел холодный глаз Венеры и просвечивало частое решето белых звезд. Все те люди, чьи истории попали в рассказ об этой старинной дороге, непременно путешествовали по ней и наверняка также задумывались над вечной темой путеводных звезд и дороги.