Старинный тракт из Пестяков в Шую

Вообще-то мы не проезжали трактами по старинным картам за пределами Нижегородской губернии, а тут что-то захотелось продолжить нашу поездку по Аракчеевской бульварной дороге, которая ведёт из Нижнего Новгорода в Ярославль и Санкт-Петербург.

Самый неприятный ее участок от Пуреха до Пестяков мы уже проехали дважды. Так отчего же не продолжить и не свернуть потом с тракта в Шую? И мы поехали.

Информации о той части старой дороги, что идёт уже по Ивановской области, маловато. Но полтора века назад это была Владимирская губерния, так как Ивановской не существовало. И мы нашли кое-какое описание в сборнике «Торговые и военные дороги Владимирской губернии в середине ХIX века. Военно-статистическое обозрение Российской империи. Том VI. Часть 2. Владимирская губерния», издано в Санкт-Петербурге в 1852 году:

«Дорога из г. Балахны, Нижегородской губернии, в г. Ярославль проходит по уездам: Гороховскому, Вязниковскому и Шуйскому. От границ Нижегородской губернии до Затаевской слободы, она идет местностью ровною и открытою, 27 верст; затем 2 версты мелким лесом и за две версты до слободы — густым, строевым лесом, по грунту серо-глинистому. От Затаевской слободы до границы Костромской губ. местность также ровная и открытая, за исключением 10 верст до с. Дунилова, покрытых кустарником. Грунт земли, сначала серо-глинистый, потом частью иловатый, частью песчаный и 10 вер. до с. Дунилова болотный, топкий. Тотчас за слободой, дорогу перерезывает р. Лух, через которую построен мост на сваях и вслед затем — болото, на котором настлан деревянный накатник на 2 ½ в., а в с. Дунилове дорога переходить р. Тезу по мосту на плотах; весною же, во время разлития реки — на пароме. Мосты и гати, построенные на топком месте (за 10 вер. до Дунилова) от каждогодной порчи весною и осенью пришли в совершенную негодность и потому тут делаются объезды, вправо и влево от дороги. Между тем, дорога эта составляет коммерческий и этапный тракт. По ней провозятся изделия фабрик и заводов Ярославской губернии на Нижегородскую ярмарку и закупаются на ярмарке материалы для означенных фабрик. От этого тракта, у с. Васильевского, отходит дорога влево, в г. Шую, вправо в г. Лух (Костромской губернии); первая идет по местности ровной и только последние 7 верст покрытой редким лесом и кустарником; грунт земли, первые 10 верст, иловатый и твердый, но во многих местах встречаются топкие места, устланные бревенчатым накатником. Вторая — проходит до границы Костромской губернии, по местности ровной, покрытой кустарником, по грунту иловатому и твердому».

Затаевскую слободу на современных картах не найти – это на самом деле Затаеховская слобода, вошедшая в состав села Мыт. Ну и в Дунилово мы решили не ездить, а завершить поездку в красавице Шуе.

Зная, что ждало путников на перегоне от Пуреха до Пестяков, мы легко можем себе представить всю ту радость, с которой участники поездки, включая лошадей, приближались к Пестякам. Большое торговое село с богатыми домами в центре, постоялым двором, торговыми лавками, церквями и дорожной развилкой. Здесь был и ночлег, и ужин.

Мы из леса выехали уже к вечеру и застали сентябрьской красоты на притихших улицах. Вот фотография советских лет – 1960-е.

В центре множество каменных домов с лавками и деревянных с богатой резьбой. Встречаются и полудомки – деревянные на каменном цоколе.

А есть и историческое описание приезда в Пестяки. Оставил его русский агроном, помещик и писатель, полковник Дмитрий Потапович Шелехов (1792 – 1854), проезжавший по этой местности в 1837 году и описавший свои впечатления в книге «Путешествие по русским проселочным дорогам».

Кстати, обратите внимание, что Шелехов писал название села через И – Пистяки. Сейчас в толковании названия села чаще склоняются к старому слову пестун – в значении «воспитатель, учитель». А ведь было старое церковно-славянское слово, которое и сейчас легко найти в слове Олейникова: пистикий – «чистый, неподдельный, без примеси». И здесь было, чему оставаться чистым и без примесей – речке Пурешок и озеру Пестяковскому. Может, всё дело действительно в воде.

Итак, читаем Шелехова:

 «В Пистяки я приехал в пятницу, в базарный день. Едва добрался между толпами народу и между возами, стоящим по обеим сторонам улицы с мукой, крупой, с рыбой и тушами мяса разного роду, до дома бургомистра. Село Пистяки принадлежит графине П…

– Что это за обозы с кипами тянутся у вас по улице? – спросил я у бургомистра. И что за лица извозчиков! Калмыки, татары!

– Точно они, – отвечал бургомистр, – везут нам в село свою ордынскую шерсть, из которой мы и окрестных деревень жители вяжем русские чулки и варги. Сегодня базар. Не угодно ли вам взглянуть на наш гостиный двор, на наше изделие и промысел, которым кормимся?»

Графиня П… – это графиня Панина. И ещё интересное словечко – варги. Открываем словарь Даля, и всё становится понятно. В том числе, и такие фамилии, как Варганов.

Продолжаем читать шелеховское описание Пестяков от 1837 года.

«…Лавки так называемого гостиного двора плохие, кое-как сколоченные из досок и занавешенные рогожами, наполнены были шерстяными русскими чулками и варгами и завалены кипами шерсти. Толпы продавцов и покупщиков окружали лавки. Хозяину некогда перемолвить слова с человеком посторонним. Около 15 тысяч душ в Пистяках и окрестных деревнях, в том числе и моей отчине, промышляют вязанием русских чулок и варег из шерсти, которую привозят сюда из низовых губерний. В Пистяках одни из капиталистов крестьян торгуют шерстью, другие изделием. У торговцев шерстью крестьяне вязальщики покупают обычно шерсти на целую неделю, а торговцам чулками и варегами продают еженедельное свое изделие и на заработки покупают для себя на базаре съестные припасы, одежду и все, что необходимо на целую неделю. Таким образом, вязальщики существуют своим рукоделием от пятницы до пятницы. От мала до велика, все мужчины и женщины день и ночь вяжут варги и чулки, по большей части одной иглой, с изумительной скоростью. Иные предпочитают игле четыре спицы….»

А дальше Шелехов пускается в критику местной барыни за то, что не купила своим крестьянам чулочных станков, на которых чулки и перчатки получаются лучше качеством, чем при ручной вязке. Станки принесли бы прогресс и процветание в Пестяки, помогли бы отстроить богатый гостиный двор. Кстати, стало интересно, какая же из графинь Паниных владела селом в 1837 году?

Оказывается, что в это время хозяйкой Пестяков была графиня Софья Владимировна Панина, урождённая Орлова (1774 – 1844). Крестница Екатерины II, богатая наследница. Графиня была доброй, образованной и щедрой. Просто среди её щедрот не оказалось чулочных станков, появление которых оставило бы без рукоделия и возможности прокормиться сотни людей.

Кстати, последней хозяйкой Пестяков была её правнучка и полная тёзка – графиня Софья Владимировна Панина (1871 – 1956). Невероятной эта графиня была уже по факту своего рождения. Внучка министра юстиции Виктора Панина, а по другой линии – промышленного магната Сергея Мальцова, который владел многими мануфактурами, включая Гусь-Хрустальный. Племянница французской поэтессы русского происхождения Толы Дориан и даже родственница Александра Сергеевича Пушкина. В 18 лет вышла за красавца-миллионера Александра Половцева. Посаженным отцом был сам император Александр III.

А спустя несколько месяцев – развод и девичья фамилия. А потом Народный дом для городской бедноты в Санкт-Петербурге на Лиговке, за Обводным каналом. В феврале 1917 года она – «красная графиня», депутат Петроградской городской думы, член ЦК Конституционно-демократической партии, товарищ министра государственного призрения Временного правительства, а в августе – товарищ министра народного просвещения.

А после исторического залпа «Авроры» к крейсеру прорывалась делегация с просьбой не обстреливать Зимний дворец. И во главе делегации – все она же, Софья Владимировна Панина. Первый политический судебный процесс в постреволюционной России – над ней. А потом бегство, иммиграция, смерть в США. И ни одного упоминания о Пестяках в этой яркой жизни. Возможно, не хватает архивной работы.

Но читаем и дальше у Шелехова про Пестяки 1837 года. Несмотря на базарный день, он заметил, что среди крестьян не видно пьяных и буянящих. На это бурмистр поясняет, что есть в Пестяках «негодный кабачишка» и показал на группу богатых и бедных крестьян, которые знатно погуляли на прошлой неделе, а теперь позорятся – метут улицы на глазах своих односельчан. Бургомистр также пояснил, что торговый оборот каждого базара – 100 000 рублей, а цена на чулки и варги зависит от погоды: чем морознее погода в базарный день – тем они дороже.

 

Шелехов ничего не написал о местном храме, а ведь Успенская церковь уже была – ее построили между 1752 и 1760 годами и расширили в 1850-е. Одноапсидный, столпный, одноглавый храм пострадал после революции – церковь была закрыта, колокольня разрушена. А в постсоветские времена при восстановительных работах в подвале храма найдены останки людей, убитых выстрелом в затылок. Выяснилось, что это всё, что осталось от семи священнослужителей с округи, расстрелянных в 1930-е годы. Их похоронили при храме в братской могиле. Рекомендуем не жалеть времени, чтобы увидеть этот храм – очень трогательный. Даже часовня-покойницкая не удивляет, хотя видеть такие не приходилось.

Именно здесь, у храма, мы встретили живую душу – кота.

Путешествуй мы полтора века назад, в тот вечер пришлось бы вставать на постой. А так мы купили у пестяковских бабушек клюкву и уехали домой, в Нижний Новгород, чтобы потом вернуться.

Выезд из Пестяков в сторону Шуи ровно такой же, как и сейчас. Разве что старообрядческая церковь больше не смотрит в спину – разрушена. И первая деревня на пути старого тракта всё также Погорелка. Название более, чем расхожее – этих Погорелок великое множество. Раньше дорога в Погорелку заходила правее, по старому мосту через речку Погорелку, которая на современных картах именуется уже Воронихой. Деревенская улица давала коленце и выплёвывала проезжавших практически в том же месте, где мы ездим и сегодня.

Следующий пункт на этой торговой и этапной дороге – деревня Редриха также Тимохина. Сейчас деревня вообще называется Тимагино, ну или на карте ошибка – такое тоже бывает. Здесь мы решили не проскакивать по современному асфальту, а последовали за старым трактом, тем более, что он очень даже сохранился – в виде съезда вправо, вдоль домов.

Под ногами – мощеная дорога!

Конечно, кусочек старой дороги сейчас оказался тупиковым, но и это было здорово увидеть.

Следующий населённый пункт на старой дороге – деревня Филята. Сейчас современное шоссе спрямляет маршрут, и чтобы попасть в Филята, нам пришлось свернуть налево.

Мы сомневались, что сможем проехать дальше Филят по карте 1850 года, так как в конце деревни течет ручей. Но решили просто проехать по улице Центральной – по ней и шёл тракт полтора века назад. Деревня живая, на домах – жилых и брошенных, встречается красивая резьба. Да и сами дома большие – большинство в 5-6 окон. Есть даже колодец-журавль.

Доехав до конца деревни, мы оказались в зарастающем поле. Судя по старым березам и карте Менде, тракт уходил правее, а впереди нас еще и ждала речушка. Мы решили не рисковать и вернулись на асфальт, чтобы перебраться к следующему пункту на карте.

Вернувшись на асфальт, мы проехали мимо деревни Зарубиной, а, не доезжая до Паршукова, которое не стояло на тракте и звалось на карте середины XIX века Дьяковым починком, мы свернули влево – вслед за старинной дорогой. Мы точно знали, что впереди – две мёртвые деревни Ганина и Тимина, болото, лес и наверняка неезженая грунтовка, которая упрётся в реку Ландех, мост через которую давно разрушен. Но день был солнечный, и мы решили ехать. Сначала всё было оптимистично. Старый тракт был уверенной грунтовкой, которую явно укрепляли, так как те деревни были когда-то живыми, а потом, видимо, дачными.

Потом стало чуть темнее. Живых – ни души.

Потом дорога пошла немного вверх, и стало опять солнечно.

От деревни Ганиной не осталось и следа. Вскоре мы оказались на лесном озере, которое было и на карте 1850 года. Причем дорога, по которой мы ехали, была его плотиной. Но из-за того, что хозяина у водоема не было, он постепенно превращается в болото.

Дорога стала хуже. И единственное, с чем здесь было очень хорошо – с борщевиком, размеры которого поражали. Это растение было выше нашего автомобиля.

После болота мы увидели знакомые тракт-канаву, какие еще Пушкин сравнивал с «корытом грязи», а по краям – валы, по которым обычно шли пешие путники. Рядом с этими валами росли старые берёзы. Конечно, не екатерининские, поздние, зато причудливые.

Вскоре мы приехали в Тимонину деревню. Там осталось два остова домов. Здесь тракт сворачивал направо деревенским переулком. Одна изба еще стоит, хотя двор и крыша упали. В зарослях в домовых ямах лежат и другие прежние дома.

А эта тропа, вы не поверите, и есть тракт на Ярославль и Санкт-Петербург. Точнее все, что от него осталось. Нам это место запомнилось обилием клещей, которых снимали буквально отовсюду.

Мёртвая деревня следила за нами своими синими глазами-терновинами и бусинами черёмухи.

Мы понимали, что дальше дорога не будет лучше, но решили попробовать пробиться до Ландеха по тракту.

Пространство действительно помнило дорогу – кто-то здесь изредка ездил, а березы не заполоняли просеку, будто не желали чинить препятствий невидимым в веках экипажам.

А потом старая дорога вошла в лес. Тут в прежние тройки и обозы товаров уже не верилось, но современная и старинная карта совпадали.

Вдоль старой дороги в лесу иногда попадались причудливые деревья. То они воздевали к небесам свои древесные руки, то смотрели на нас огромным глазом.

Чем ближе к реке, тем более топкими были места вокруг, а дорога постепенно стала насыпью. Местами мы заметили снятый кем-то  или просевший грунт – под ним была старая гать.

Так, по насыпи, мы и добрались до реки Ландех. Были рады, что навстречу нам не попались рыбаки или охотники – разминуться было бы негде. По гати мы доехали до мыса, откуда должен был бы начинаться мост через Ландех, оставили машину и спустились к реке. Моста не было.

Оглядевшись, мы проделали весь этот путь обратно до асфальта. Так, по асфальту, мы и въехали по автомобильному мосту через Ландех в село Старилово, которое в 1850 году было деревней и имело 34 двора. Кстати, Ландех происходит от финно-угорского «чистый, прозрачный». Не напоминает старинное слово пистикий в Пестяках в значении «чистый, без примеси»?

Если бы мы смогли в лесу переправиться через Ландех, то мы бы въезжали в Старилово по другой улице. В деревне тракт поворачивал почти на 90 градусов, а на этом углу стоял постоялый двор «Кочерга» – причем, его название было даже написано на карте 1850 года, что редкость у Менде. Сейчас на его месте – магазинчик.

Был в Старилове придорожный часовенный столп – лбы перекрестить в пути. Мы его уже не нашли. Фото 1970-х.

После Старилова тракт бежал по центральным улицам деревень Высоковой (в 1850 годоу – Высокой) и Малаховой. Последняя стоит на берегу лесной речки Тюлех. С современного автомоста видны деревянные сваи старого моста, по которому и шел тракт.

После моста тракт практически совпадает с современной автомобильной дорогой, идёт чуть левее от нее. Вот эта старая сосна стоит как раз между новой и старой дорогой. Её длинные ветки почти безошибочно указывают на юг.

Так выглядит старый тракт на подъезде к селу Мыт со стороны Пестяков. Это левее автодороги, вдоль болота. Тут еще можно прогуляться.

А вот и старое правило – дороги ориентируются на храмы. Подъезжаем к селу Мыт.

На табличке написано «Мыт». Мыт – это пошлина, оплата сбора, практически таможня. Местечко знатное – вокруг лес и болота. Здесь через полноводный Лух единственная переправа, а потому и было принято оплачивать проезд.

Местные жители не знают другого названия села, но есть легенда возникновения существующего:

«Преподобный Макарии Унженский (1409—1504), он же Желтоводский, после пострижения его в монашество в Печерском монастыре в трех верстах от Нижнего Новгорода), шел в пустыню на реку Лух в монастырь Святого Тихона, что около села Лух. Дойдя до нынешнего Преподобный Макарий должен был переправиться через реку. Пешие и конные путники переправлялись «перевозом», за который местные жители брали плату. У святого денег не было, просьба перевести его бесплатно оказалась напрасной. Преподобный снял с себя поршни (обувь) и расплатился ими. Сходя с парома, удрученный предстоящей дальней дорогою босиком, Преподобный сказал паромщикам: «Век мытИтесь, усиленно трудИтесь — вы и ваше потомство и селение ваше отныне пусть зовется Мыт». Так и стало по слову его».

Кстати, в 1850 году мы бы здесь въезжали не в Мыт, а как раз в ту таинственную Затаеховскую слободу. Откуда такое сложное название? Да всё просто: Таех – это река, впадающая здесь в реку Лух и делящая большое село на две части – сам Мыт и слободу за Таехом.

Сейчас вид у Вознесенского храма, построенного в 1801 году грустный, но его история очень любопытна. На этом месте в XVII веке существовала Вознесенская пустынь, и в XVIII веке она отмечается как опустевшая. Единственное ее богатство – это свежая рыба из  Луха. Судя по прошениям насельников, пустынь осталась без священника, и службы не велись. Тогда и возникла мысль сделать церковь приходской, то есть расформировать монастырь. Но владелица местных земель барыня Анна Михайловна Долгорукая просила оставить монастырь в прежнем виде. Комплекс строений в пустыни был полный – храм, ограда с воротами, кельи, хозпостройки. Но в середине XVIII века там всего 2 насельника.  В 1764 году Вознесенская пустынь была упразднена, а церковь приписана к приходской церкви села Мыта. Приход этот стал известен под именем Затаеховской слободы, но чаще именовался, как непосредственно примыкающий к Мыту, приходом Мытским. В 1801 году на средства крестьянина Ивана Родионова устроен каменный храм, который расширили в 1867 году трапезной. Фото от 1970-х годов.

Напротив – интересный амбар. Год постройки неизвестен, конечно, но вид примечательный. Мы такие на берегу Белого моря видели, отметившие пару веков. Эти, может, и советские, но построенные еще старой методой.  Фундамент из старого кирпича, множество перерубов.

Сейчас Затаехская слобода никак не выделяется, а потому весь посёлок именуется Мытом. В нем есть несколько довольно интересных домов. Мы встретили не все, так как были ограничены по времени.

Центр села – площадь перед ансамблем церквей Казанской иконы Божией Матери и Николая Чудотворца, построенным между 1795 и 1817 годами. На площади были и трактиры, и торговые лавки – словом, там жизнь кипела. По переписным книгам за 1805 год в селе Мыт было зарегистрировано 16 различных торговых лавок, питейный дом, трактир, чайная и 7 постоялых дворов. Каждый четверг — базар. Село славилось плотниками, пильщиками, ткачами. В конце XIX века местное население освоило новый промысел — строчевую вышивку. По заказам верхнеландеховских зяказчиков-скупщиков мытские мастерицы строчили великолепные изделия.

Есть в районе площади и остатки бывшего богатства Мыта – в богатых домах и прежних названиях. Например, целая улица Торговая. И вот это внушительное здание из красного кирпича в два этажа – бывшее Мытское кредитное общество.

Казанская церковь своим видом вполне напоминала городские соборы – настолько внушительна. Имела пять приделов, в одном из которых долгое время хранилась икона Корсунской Богоматери, которую князь Дмитрий Пожарский брал с собой в походы. Сейчас находится в состоянии восстановления.

Маленькая одноглавая теплая Никольская церковь смотрится очень трогательно на фоне такого масштаба соседки.

Во второй половине XVIII века село Мыт из рук Долгоруковых перешло во владение любимца императрицы Елизаветы Петровны, основателя Московского университета и Академии художеств Ивана Ивановича Шувалова (1727 – 1797).

Шувалов слыл нестяжателем, неоднократно отказывался от богатых подарков и графского титула, прожил жизнь холостым и не имел детей. Поэтому многие свои вотчины он завещал своему племяннику князю Федору Николаевичу Голицыну (1751 – 1827).

Внук Александр Михайлович оставил записки о том, что 24 августа 1812 года его дед Фёдор Николаевич с младшими сыновьями 16-летним Александром и 12-летним Михаилом покинул Москву, уехал в село Мыт Владимирской губернии и прожил там всю зиму. Фёдор Николаевич был уже в тех годах, когда воевать не брали – 61 год. Но он отправил на войну с Наполеоном своих старших сыновей.

Кстати, усадьбы у Голицыных в Мыту не было. Поэтому интересно, где жил барин с детьми. Возможно, в чьем-то богатом доме или в каменном двухэтажном здании бывшей вотчинной конторы. Все же дата ее постройки – вторая половина XVIII века, и барина она видела. Даже Пушкин в своем Большом Болдино не брезговал жить в вотчинной конторе, пока в барском доме был ремонт. А учитывая, что барин был вдов, и в семье не было дам, жарко натопленные комнаты второго этаже вполне годились под зимнюю квартиру. Кстати, позже в этом мытском здании располагалось волостное правление.

Мыт достался по наследству сыну Фёдору Фёдоровичу Голицыну (1793 – 1854), который, по некоторым источникам, и построил в 1817 году в селе Всесвятскую церковь в благодарность Богу за спасение семьи и России.

Но, скорее всего, храм строил отец – Фёдор Николаевич, который живя в Мыту, молился всем святым, чтобы его старшие дети вернулись с войны живыми. Молитва помогла, зарок был выполнен. Храм, кстати, давно в плохом состоянии. Он стоит на кладбище, в дальнем конце села, вдоль дороги на городок Лух, которая, к сожалению, малопроезжаема. Вот фото 1970-х годов.

Фёдор Фёдорович не оставил наследников, а потому Мыт перешёл к его брату, Михаилу Федоровичу (1800–1873), которого село помнило еще 12-летним.

Михаил Фёдорович служил поручиком привелигированного конногвардейского полка и оказался замешанным в дело декабристов. Сам Голицын в число бунтовщиков не входил – товарищи звали его в Северное общество, но тот уклонялся. Попал под суд. Вся вина Голицына была в том, что он считал тайное общество глупостью и не донёс о нём.  В итоге Михаил Фёдорович пережил полугодовой арест и не понёс никакого наказания. Закончил свою службу полковником.

Последним владельцем Мыта был старший сын Михаила Федоровича — Александр Михайлович Голицын (1836–1919). Закоренелый холостяк, не служивший, но экономически грамотный и честный, он управлял всеми имениями семьи. Зато три его брата служили, не вникая в хозяйственные дела, только получая доходы от имений.

Александр Михайлович оставил разрозненные записки о своей жизни. В них есть и рассказ о реакции крестьян Мытской волости на отмену крепостного права в 1861 году. Крестьяне были в растерянности, не зная, что делать с «волей». Александр Михайлович по поручению отца приезжал в Мыт, чтобы выступить на большом сельском сходе с речью и убедить крестьян принять манифест Александра II. Совсем расстаться с Мытом пришлось после того, как брат Михаил Михайлович Голицын залез в долги. Чтобы поправить положение дел, пришлось продать 23,5 тысячи десятин (около 26 тысяч гектаров) земли мытским же крестьянам.

А мы решили покинуть Мыт, способный разуть и святого, и отправились смотреть на место многовековой переправы через Лух. Съезд к реке до сих пор существует, он широкий и пологий. Лух здесь очень красивый. Кстати, название реки происходит от финно-угорского слова «лух» в значении «низина, болотистое место». И действительно – на противоположном берегу местами топко, а разливаясь, Лух топит всю свою обширную долину. Мы в сентябрьский вечер застали  там рыбаков.

Тут же левее остатки старого моста. Упоминания о том, что переходный мост наводили, встречается в записках князя Ивана Долгорукова «Путешествие из Москвы в Нижний. 1813 год»:

«По кончине матушки моей, жена, старшая дочь, служанка и 15 лошадей с дворней отправились путешествовать, а заодно посмотреть на свои угодья и имение в количестве 400 душ, доставшихся мне по наследству от матери моей. Село Мыт останется для меня и людей моих местом достопамятным не потому, что храм в нем богат, а еще потому, что под селом течет река Лух, через которую надо переправиться на пароме… Я, княгиня и служанка пошли по лавам. Плывущие на пароме кормщики и мытари кричали мне вернуться, но я не послушал, через некоторое время поскользнулся, упал в воду и стал тонуть. Вытащила меня служанка. Выйдя на берег, в благодарность за спасение я сказал: «Простите меня, село Мыт и река Лух, я никогда вас не забуду, и после меня дети мои о вас еще говорить между собой долго будут».

Не знаем, как дети, а сам князь еще неоднократно вспоминал эту переправу в Мыту. Сейчас на старые сваи навесили шины.

Мы переправились по современному мосту. Вид с него преотличный.

После переправы через Лух старый тракт шёл приречными зарослями и лесом – эта дорога до сих пор существует в виде грунтовки. Мы слишком были увлечены ловлей редкого солнечного дня и не проехали этим участком. Тракт сливался с современной автомобильной трассой через 3,5 км после реки.

Не доезжая до Окульцева, тракт отклоняется вправо и потом также возвращается обратно на асфальт. Если хотите увидеть немного артефактов – не пропустите небольшой пруд по правую руку – на нём еще видны сваи старого моста.  А на космоснимках виден ход старой дороги.

После Окульцева тракт отклоняется немного влево, в поля, но потом опять возвращается на асфальт.

Память о тракте отлично хранят грунтовки. Например, этот въезд в Ульяниху прямо по карте 1850 года. Тракт шел единственной главной улицей и дальше нырял в поля.

Сейчас на пути когда-то мчащихся троек встаёт ларёк кооперации №63.

До следующей деревни Куралихи тракт шёл полями. Он и сейчас не выходит на асфальт, а бежит березовыми перелесками и отлично читается. Куралиха же из проезжей деревни на тракте совершенно заглохла, и в ней уже не читается прогонная улица.

По старой карте тракт выходил полями в деревню Попову, что есть ошибка. Это деревня Панова, которая раньше звалась Вознесенское тож. Ошибка картографов. Здесь дорожная память тоже сильна – все повороты тракта еще читаются. Поэтому, если вы свернете с асфальтовой современной дороги правее в Паново – вы последуете дороге позапрошлого века, а, может, и старше. Сейчас две деревни на старом тракте – Панова и Бокари – слились.

В старой пановской части попадаются дома побогаче.

Улица широкая, прогонная. Встречаются материалы краеведов, которые упоминают, что по дороге тянулись сплошной вереницей обозы лошадей, нагруженные всевозможными товарами: тканями, ситцами, мясом, рыбой, гусями и прочим. Вспоминают и березовую обсадку Большой дороги, и расположенную неподалеку, в 5 верстах, деревню Сваруху. По преданию и со слов старожилов в этой деревне жили люди, которые считали своим промыслом грабёж проезжавших. Вскрывшиеся преступления жителей Сварухи якобы заставили отправить всех виновных в Сибирь, а остальных расселить. Так не стало соседней Сварухи. Надо сказать, на картах 1850 года такой деревни и нет. В Панове путники могли найти приют – держали постоялые дворы братья Полушины и братья Пурусовы.

Дома богаты резьбой. Даже советская работа радует глаз. Разглядите последние наличники – серпасто-молоткастые.

И даже поворот улицы в Бокарях задает старый тракт.

А потом тракт выбегает в поля и бежит мимо прежних сенокосов в коридоре старых берез – как 170 лет назад.

А дальше чудо из чудес. Видите эту развилку? Она есть и на карте 1850 года. Налево – в Палех и Шую, направо – в Васильевское, Дунилово и дальше на Ярославль, в Санкт-Петербург. Масштабное путешествие мы не планировали, но рискнули проехать до леса по Аракчеевскому тракту на Санкт-Петербург.

Сразу после развилки тракт несколько глохнет. Точнее, березы старую дорогу помнят, но она уже не накатана. Так и ныряет в лес.

Мы чуток объехали и еще раз заглянули в лес – посмотреть, каково состояние тракта там. И оно нас потрясло. Лесовозы разбили старую дорогу в колеи. Со стороны не видно, но все это напитано водой, песчаная почва плыла под ногами. Такое нам было не под силу.

Так что мы даже порадовались, что собирались только в Шую. К чести Шуи сказать, не все, кто ехал на своих «долгих», то есть личных лошадях, были готовы миновать город. Шуя радовала добротными постоялыми дворами, возможностью остановиться в хороших условиях на несколько дней, выправить экипаж, платье или решить другие дела. К тому же, город широко торговал. А ещё с Шуи также шёл тракт на Дунилово и дальше в Санкт-Петербург. Так что, сколько в веках было таких, как мы повернувших на развилке после Бокарей в Шую – неизвестно, но наверняка немало.

Следующее на тракте – село Мелёшино. В нём пропадает храм Воскресения Словущего 1816 года постройки. Возведён на месте деревянной церкви 1639 года. Интересно, что в те годы село принадлежало Никифору Юрьевичу Плещееву, который причудливо служил Отечеству: в 1609 году он был воеводой Тушинского вора в Муроме, а потом выполнял поручения первых царей Романовых.

Следующее село на шуйской дороге – Палех. Тракт заходил в него по современной улице Голикова, выходил на площадь у храма по нынешней улице Ленина. Площадь в Палехе была торговой. Каждый год в сентябре, в престольный праздниик здесь гуляла Крестовоздвиженская ярмарка, на которую съезжались со всех окрестностей. А главное украшение Палеха – кафедральный собор Воздвижения Креста Господня от 1774 года.

Вообще, мы очень рекомендуем посетить Палех отдельно, на целый день. Вы проведете его максимально насыщенно, посетите богатый музей. Ведь начиная с XVII века Палех — один из центров иконописи в традициях русской живописи XV—XVII веков, где под влиянием ростово-суздальской школы, новгородской, строгановской и других сложился особый неповторимый палехский стиль иконописания, достигший своего расцвета в XVIII — начале XIX века. Палехские мастера расписали немало храмов, составили множество иконостасов. А в советские годы мастерство пригодилось в жанре миниатюры. История промысла и секреты мастерства когда-то не выпускали за семейный круг. Даже замуж выходили за своих, за палехских.

Я для себя так и не решила, что меня больше поразило – музей, где витрины полны шкатулок, брошей и других предметов в сказочной росписи, или собор, который потрясает даже снаружи. Кстати, редкий случай – автограф на стене церкви сообщает, что построил её мастер Егор Дубов. Надпись крупная – видно, что зодчий ценил себя высоко. Расписывали и украшали храм свои – палехские.

Места здесь, может, и глухие. Но палешане добирались и до столиц. Они приложили свое мастерство в Грановитой палате Московского Кремля, Троице-Сергиевой лавре и в Новодевичьем монастыре. Палехскими иконами восхищались Николай Некрасов, Николай Лесков, Антон Чехов. В 1814 году выказывал особый интерес к работам русских иконописцев Иоганн Гёте. Немецкий поэт даже получил от владимирского губернатора в подарок две иконы, написанные в Палехе, — «Двунадесятые праздники» и «Богоматерь». В 1930-м большая выставка палехской миниатюры прошла в Государственном Русском музее. Работы палехских мастеров стали статьей экспорта. Расписные шкатулки покупал Внешторг и продавал за валюту.

Кстати, палехское мастерство – это не только шкатулки и иконы. Памятник Пушкину у Музея-квартиры поэта в Петербурге на Мойке, памятник Исааку Левитану в Плёсе – работа художника и скульптора из Палеха Николая Дыдыкина.  Палешанин Павел Корин оформлял в Москве станцию метро «Новослободскую».

Старый тракт выбегал из Палеха так же, как идёт и современная дорога – по улице Шуйской на село Красное на реке Люлех. Украшение села – Знаменский храм, построенный в 1801—1804 годах помещиком Перфилием Бутурлиным.

Внутри села, как и в соседнем Палехе, большая площадь, которая и в новом веку не застраивается. Судя по карте, здесь были деревянные торговые ряды.

В центре села – старые пруды.

С центральной площади старый тракт бежал мимо кладбища села Красное и уходил в деревни Лужки, Понькино, где пролегал по центральным улицам. После деревни Потаниной тракт пересекал речку Крутец и заходил в Малые Дорки. Здесь не сохранился храм Преображения с тёплыми приделами Николая Чудотворца и апостола Никанора, построенный в 1800 году на средства помещика Михаила Соломоновича Маркова (1756 – 1839). Помещик Марков достиг чина статского советника, а в 1791-1793 годах занимал пост шуйского уездного предводителя дворянства.

Всего через версту от Малых Дорок – Большие Дорки, тоже на речке Матне. Кстати, название речки означает ««кошель рыболовной сети». А дорки – это просто «расчистки».

В селе Большие Дорки дорога шла мимо Преображенского храма, возведённого на средства прихожан в 1796 году. Церковь маленькая, сирота без колокольни, но аккуратненькая – загляденье. Огороженная глухим забором и обсаженная ёлками – первый раз такое видели.

Вот он, бывший тракт в Больших Дорках.

И колодец около старой дороги.

Через калитку, конечно, можно зайти, но уже как-то смущает. Зачем храм в селе огораживать? А ведь история здесь такая, что можно туристов водить.

Большие Дорки принадлежали дворянам Оболдуевым. Смешная фамилия привлекает, конечно, внимание. Платон Семёнович Оболдуев служил в полиции Ковровского и Вязниковского уездов, а также был судебным заседателем и дорковским помещиком. В жёны он взял дочь вязниковского судьи, участника Бородинского сражения Петра Афанасьевича Манькова.

Любовь Петровна была одной из 18 детей героя Отечественной войны. К сожалению, фотографий этих владельцев Больших Дорок найти не удалось, но совершенно случайно попалась фотография младшего брата Любовь Петровны – ковровского земского начальника, коллежского советника Дмитрия Петровича Манькова (1845 – 1895), случайно убитого на охоте товарищем.

 

В 1852 году у Оболдуевых родился сын Николай, чье детство и прошло в этом имении. Служил Николай Оболдуев по ведомству императрицы Марии Федоровны – супруги Александра III. В ту пору он и «заболел велосипедом». В начале 1880-х гг. в России появилось первое велосипедное общество — «Царскосельский кружок велосипедистов». Затем объединения велосипедистов были учреждены в Петербурге и Москве. Одним из самых массовых стал Московский клуб велосипедистов. Его устав министр внутренних дел граф Дмитрий Толстой утвердил в 1888 году. А председателем клуба любителей езды на необычном тогда транспортном средстве москвичи избрали 35-летнего чиновника Николая Платоновича Оболдуева — ковровского помещика и будущего предводителя Ковровского уезда. По его предложению все члены клуба получали серебряный значок с монограммой из букв «МКВ» — «Московский клуб велосипедистов».

Оболдуев велосипедировал к ужасу своих крестьян по окрестностям Больших Дорок – и, вероятно, по тракту тоже. «Едет и не падает!» – восхищался народ.

В 1896 году Оболдуев принимал участие в коронации последнего царя Николая II, а в 1907 году был произведён в действительные статские советники – в чин, равный генеральскому.

Нашлись две старые фото, сделанные в Больших Дорках. На них семья Николая Платоновича.

На первой – усадьба, деревянный дом с мансардой и верандой. Стоял дом в окружении сада практически напротив храма вдоль тракта. Сейчас на этом месте частные дома.

На втором фото – семья Николая Платоновича Оболдуева. Кадр датирован 1906 годом, но, судя по облику детей на семейном снимке, фото сделано раньше – примерно в 1902 году. Вообще примечательно, что Николай Платонович поздно стал отцом – ему шел уже пятый десяток. Жена Мария Константиновна (урожденная Шумилина) из семьи служителя Московской судебной палаты была сильно моложе. Она пережила мужа всего на пару лет, оставив Юлию и Георгия сиротами. Детей забрала к себе тетка по отцу Ольга Платоновна Янушко, но и сама вскоре скончалась. В итоге детей Оболдуевых воспитывала их же двоюродная сестра – Людмила Иосифовна Янушко.

Георгий Николаевич – интересный человек, почитайте о нём, он прожил жизнь, полную испытаний. Оболдуев был репрессирован, прошел войну, был поэтом, которого в советские годы не печатали. В книге Ольги Мочаловой «Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах» читаем:

«Г. Н. отличался необыкновенной живостью. Летал по Москве. За вечер мог посетить несколько домов. Невысокий, худощавый, светловолосый, он не отличался красотой, но был очень привлекателен. Хороши были его умные синие глаза и неспешный, глубоко поставленный голос. Мужественный и внушительный, Г. Н. был неунывающим россиянином, насыщенным дополна электричеством жизнерадостности, одним из тех, кто носит в себе праздник жизни. А обстоятельства были тугие. Одевался в широкую толстовку, кот[орая] разлеталась при быстрых его движениях. Он никогда не говорил о своем дворянстве, но я ощущала в нем черту дворянской чести: он никогда не лгал, даже из любезности. Правдивость его была неподкупна. С этой чертой связывался и его художественный вкус, искавший всегда смелой и точной определительности».

Единственное изданное – вот это стихотворение, чей фрагмент ниже. Как знать, может, написанное и по воспоминаниям о Больших Дорках.

Скачет босой жеребец.
Тащит мальчонка хомут.
Девочка гонит овец.
Встречные ветры поют.
Нежен вечерний простор
Голых весенних полей.
Неба кисейный узор
Льется по коже моей.
Я – городской завсегдатай –
Еду землей конопатой,
В дряблой телеге трясусь,
Пыли гутирую вкус…

Если бы не революция, Оболдуев оставался бы владельцем дачи в Больших Дорках, как наследник. А хозяйкой имения была бы его супруга – поэтесса Елена Благинина, знакомая нам всем с детства.

Помните её детские стихи?

Мама спит, она устала…
Ну и я играть не стала!
Я волчка не завожу,
А уселась и сижу.
Не шумят мои игрушки,
Тихо в комнате пустой,
А по маминой подушке
Луч крадется золотой.

Из Больших Дорок тракт выбегал в сторону деревни Пустошь. По мосту он перебирался через речку Матню и входил в Пустошь не по той дороге, как сейчас бежит автошоссе, а по параллельной, которая называется 3-й квартал. Там дома стоят по обе стороны от тракта. А мы проехали по современной, чтобы увидеть Преображенскую церковь 1912 года. Она стоит прямо у дороги, обращена к ней своим северным фасадом. Кирпичный храм утратил пятиглавое завершение и смотрится тяжелым.

Из Пустоши тракт делал интересный вираж, заскакивая в соседнюю деревеньку Кудрякову и устремляясь в Афанасьевское.

Афанасьевское имеет потрясающую колокольню 1903 года и перестроенную в советское время Воскресенскую летнюю церковь 1808 года. Раньше в селе было две каменные церкви: холодная – Воскресенская и теплая – Никольская. Они были построены на месте одноименных сгоревших храмов. Из древних икон почитался лик Святого Афанасия Великого – видимо, покровителя села.

Из Афанасьевского тракт летел уже стрелой – до Шуи всего 9 верст. Дорога также давала пару изгибов в деревне Павлюковой. А после нее на старой карте 1850 года под лесом справа был постоялый двор. А сейчас там внешне убогое сельское придорожное кафе – ощутите память места! Кафешечка относительно популярна у проезжих – вот вам фото 2021 года.

По сути, избушка с сараюшкой и столики в лесу, будка-туалет.  Так вот во время поездки по шуйскому тракту, мы оголодали. И уже под кроваво-красным закатом и снежными вихрями в небе мы вывалились с грунтовки прямо к этому незамысловатому общепиту.

Кафешка одноглазо светила единственным окошком, пуская дымок из белеющей трубы-цыгарки. Пахло шашлыком, и мы, отбросив все эстетские предрассудки, оказались внутри. Стены обиты вагонкой, на столиках новая клеёнка, вдоль стены лавка с кошкой, на стене – телевизор, в воздухе густой и непобедимый дух съестного, за прилавком – селянка. И больше никого.

Мы в беспамятстве с голода назаказывали салатов, горячего, шашлыка, чаю и подсели к телеку, как у мамы на кухне. Телевизор как раз голосом Каневского вещал о расследовании дела советского людоеда. Под шашлычок – самое то. За столом сидели уже втроём – с кошкой.

Еду принесли в неимоверных количествах. Таких порций в российском общепите просто не бывает. Мы боролись, как могли, до пота. Вывалились только, окончательно приняв форму дирижаблей. На улице стояла осенняя ночь. Сосновый лес сонно качал макушками…

Мне недавно даже сон приснился. Будто мы ещё раз туда заехали на поздний обед. И решила я той селянке показать кусок старой карты. Мол, смотрите, на этом же месте и 170 лет назад был постоялый двор. Ну, подхожу, разворачиваю перед ней карту, сообщаю важное известие. А селянка, взглянув на меня строго, вдруг схлопнула прилавок и зычно крикнула отчего-то мужским голосом: «Разгадали! А теперь следующая загадка!»

Смотрю – всё исчезло: меню с грошовыми ценами, изба-шашлычка, селянка. Стоим мы на дороге без обеда. И сосновый лес качает макушками. Вот думаю, надо бы заехать туда ещё разок – загадку-то нам так и не выдали.

А тракт после этого постоялого двора соединялся поближе к Шуе с дорогой из Васильевского и в виде современного Васильевского тракта (улица так и называется сейчас) прибегал в Шую-красавицу. Про этот город надо рассказывать отдельно.