Зайцева изба

Каждое лето нас с младшим братом отправляли с бабушкой в деревню. Дом – большой пятистенок под горой у леса – был нашим родовым гнездом по маминой линии. Прадед поставил его в начале ХХ века, на краю деревни в Муромском уезде Владимирской губернии. Поставил на месте прежнего дома.

Бабушка наша приходилась прабабке нелюбимой снохой, во всем отвечала ей взаимностью и носила ту же фамилию – Зайцева. И хотя прабабка уже упокоилась на деревенском погосте, наша городская бабуля унаследовала ее деревенское прозвище – Зайчиха. Нас, дачников, так в деревне и звали – “зайчихины внуки”, а дом наш – “Зайцева изба”.

Бабка даром, что прожила жизнь в городе, откуда-то была полна примет, суеверий, сказок и быличек. Даже если вокруг не было ни души, в ее представлении пространство было густо заселено домовыми, банниками, лешими и даже в поле, по ее мнению, были страшные долговязые и опасные полудницы. Бабка была из тех, кто верил, что нельзя спать на полу вдоль половиц, чтобы не умереть, и никогда не выплескивала ничего из окна, чтобы не попасть нечаянно в стоящего там ангела. Запропастившиеся вещицы она выменивала у домового на карамельку и никогда не вставала ногой на порог. Квашню с тестом или крынки с молоком она покрывала скрещеными палочками или лучинками – от нечистого.

Бабушка называла “Зайцеву избу” “покойной” – но не в значении “мертвая”, а в значении “спокойная и тихая”. По нашему приезду в начале лета дом пах старой мебелью и мышами, но вскоре все эти запахи вытеснялись духом свежевыглаженного белья, сладостью земляничного варенья, терпкостью сушеных грибов и укропа, сытостью жареной на топленом масле картошки. По пятницам бабуля наполняла избу ароматом пирогов, как наполняют дирижабль горячим воздухом. Окна потели и плакали. От счастья, конечно же.

Словом, с бабкой мы с детства знали, что сверхъестественное в деревенской жизни как раз естественно и даже неотъемлемо.

По мнению деревенских, наш дом стоял в плохом месте. Мало того у леса, так еще и на краю оврага, за которым синела крайняя изба – изба Фомихи, то есть тети Нины Фоминой. Фомиха овдовела, так и не прижив с мужем детей, а потому на старости лет жила одиноко. Одиночества добавляла репутация ведьмы. Об этом мы узнали от местных ребятишек – оказывается, у Фомихи нельзя было брать угощение. Хотя она непременно покупала в магазине карамель “Лимончики” или молочные конфеты “Школьные”, чтобы угощать детей. Нельзя было бегать мимо ее крыльца. Нельзя было есть вишню со свисавших за забор ее вишневых деревьев. У нее никто не покупал козьего молока. А кроме быстрого “Здрсте!” с ней нельзя было и словом перекинуться – сглазит-заморочит.

Говорили, что своего мужа Фомиха сжила со свету посредством капусты. Кочанов у нее был всегда полон огород. Она квасила капусту бочками и ведрами. Выходило вкуснейше, если не есть капусту на завтрак, обед и ужин. А муж Фомихи ел. Был вынужден. Он скандалил, портил запасы, уходил в запой и во время одного из них у него случился контакт с инопланетными цивилизациями.

Судя по темам в СМИ тех лет, в начале 90-х такие встречи были явлением повседневным. Они происходили повсюду. Вот и у нас в Светицком светящийся шар упал прямо в колодец и, пока мужики бегали за ведром, вылетел и исчез в лесу. Потом шар видели над магазином, полном баб с ожидании хлебной машины. А уже вечером сгусток инопланетного разума залетел в мастерскую к мужу Фомихи, выпил с ним и закусил.

С тех пор Фомин мог разговаривать только про инопланетян, часто выступал перед бабами, сидящими на вечерних лавочках, с лекциями о гуманоидах и устройстве их летающих шаров. Его уважительно слушали и даже иногда наливали – для пущего красноречия. Нарушить лекцию и разогнать лекторий могла только Фомиха.

Выпростав в овраг очередную кадку квашеной капусты и принимая от жены побои, муж Фомихи грозился в следующий контакт улететь с гуманоидами. Кто же знал, что на самом деле улетит? В тот летний день Фомин ехал на велосипеде вдоль касимовской трассы. Из грузовика на кочке выпала доска и унесла Фомина в глубокий кювет, а его душу – в известном направлении. Так Фомиха овдовела, а визиты инопланетного разума в наше тихое Светицкое прекратились.

Одинокая Фомиха была очень дружна с нашей бабушкой Зайчихой. Бабушка с ее суевериями удивительно не замечала фомихиной мрачной репутации. Если бы не повседневные дела, они бы не расставались, а провели оставшиеся годы в сплошном чаепитии с непременным вареным сахаром вприкуску. У них тогда даже своих зубов оставалось только на этот сахар – остальные выпали, а эти еще служили.

Зайчиха поддерживала Фомиху во всем. Однажды вечером Фомиха гостила у нас, пила обжигающе горячий чай, смотрела в окно на свой одинокий синий дом в летних сумерках. Вдруг она всплеснула сразу и руками, и чаем. Привиделся ей покойный муж на крыльце дома. Стоит, мол, рукой машет. Через мгновение обе старушки бесстрашно бежали по сырой от росы тропе к дому Фомихи. Покойник к тому моменту успел от них счастливо скрыться. Бабушка вернулась домой, а Фомиха в тот вечер пропала. Она так и не зажгла свет в доме, и утром не вышла доить орущих коз.

К обеду ее нашли деревенские ребятишки. Фомиха лежала неподалеку, в березовом лесу, пребывая в глубоком обмороке. Она была в сыром рваном платье, вся в ссадинах и босая, словно что-то неведомое таскало ее ночь напролет по всем буеракам. Земля вокруг нее вся была обильно изрыта кабанами. Что с ней случилось в ту ночь – она не помнила. Или не говорила. Она провела в сельской больнице положенные ее больному сердцу дни. К этому добавилась еще неприятность – за время госпитализации фомихину капусту покрыла какая-то роса, сгубившая надежды на урожай.

Когда во время очередного чаепития бабушка пошутила, что видимо и правда дом у Фомихи колдовской, та засмеялась.

– Не мой дом колдовской, а ваш, заячий. Дед ваш, Заяц, чудной был! Страх, какой чудной! Вон чего окна ваши показывают – мёртвых! А ты до рассвета в окно смотрела? Чего кажут? Кишит поди овраг-то! Омой их хоть! Да крестов на притолоках нарисуй мелом!

Бабушка морщилась и этим советам не следовала. Будто не хотела обидеть зайцеву избу. Но задернув окошки короткими занавесочками с наступлением вечера, до рассвета в них не смотрела. На всякий случай.

Вспоминая деревенское детство, я четко осознаю, что большой дом всегда был полон каких-то шорохов, поскрипываний, странных звуков, слишком похожих на неспешные шаги и усталые вздохи. Словно в доме кто-то тихо жил, кроме нас. Заигравшись, мы обычно сразу притихали. Спрашивать бабушку было бесполезно. Она поднимала вверх указательный палец и произносила свое вечное: “Домовой!” И тут же брала карамельку из вазочки, чтобы сунуть ее за притолоку.

А слава Фомихи, как человека необыкновенного, в моих детских глазах получила подтверждения в страшный час для “зайцевой избы”. Местность наша каждое лето притягивала такое природное явление, как смерчи. Говорили, что грозовой фронт, шедший над нами, обыкновенно упирался в Оку и не имея возможности перейти за водную гладь, превращался в вихревой столб. Он поднимал пылищу с полевых дорог, гнул наш лес, рвал крыши с домов.

В тот летний день грозовая мгла накрыла нас ватным одеялом из свинцовых туч. Крутившийся в поле и вроде бы рассыпавшийся вихрь вдруг поднялся заново буквально за нашими огородами. Мы с братом наблюдали за ним, сидя на раскрытых сушилах высоко под коньком скотного двора. В душе – гремучая смесь страха и восторга. Сейчас, чтобы испытать такое, надо минимум решиться на парашютный прыжок. А тогда – просто сушилы, просто гроза и просто сильный ветер. Бабушка срывала с веревки непокорные паруса чистого белья и звала нас в дом.

Дома мы припали к окну. Зайцева изба скрипела вся как старый корабль в бурю. Где-то хлопала незапертая дверь. Электричество уже выключили во всей деревне и потому в доме было темно. Вихрь быстро пришел на нашу улицу, невидимой рукой задрав листы железа на крыше дома напротив, оторвал их и отпустил лететь в лес, словно невидимый великан. Кувыркалась по дороге клетка с цыплятами, лег в крапиву забор. С фомихиного сарая улетел, хлопая черными крыльями, рубероид. Когда загудела печная труба и застонали стропила нашего дома, мы поняли, что задирает уже нашу крышу. Бабушка уж было хотела сунуть нас в черный подпол, как внезапно в окне появилась Фомиха. Она выскочила из своего дома и посреди бушующей стихии что-то держала на вытянутых руках, словно показывая то ли вихрю, то ли небу. Это была икона. Ветер рвал подол фомихиного платья, отнял косынку, и старуха стояла простоволосая с вставшими дыбом редкими и седыми волосами. Почти как медуза Горгона. Я и сейчас боюсь, что мне это приснится.

– Дура! Убьет! – крикнула бабка в сердцах.

Но Фомиха выстояла на ветру все те мгновения, пока вихрь не шагнул с улицы обратно к лесу. Помню, как мы выбежали к ней – старуха плакала. То ли от страха, то ли наоборот от своего бесстрашия…

В деревне мы жили обыкновенно вплоть до сентября. Последние дни августа иногда капризничали, сыпали дождем, а за домом Фомихи проступало золото березового леса, в котором чуялись разноцветные сыроежки и первый прелый лист. Зайцева изба в такие дни пахла разложенной по ящикам с сеном антоновкой, мятным чаем, горьковатым дымом от печки, пряными вязанками чеснока и отчего-то опять мышами. Словно намекала нам, что наше время проходит и пора уезжать, оставив дом в его призрачной жизни, невидимой нашему глазу.

Когда небо было чистым и звездило августовской млечной россыпью, мы с бабулей сидели под дедовым дубом у дома. Мы ждали падающих звездочек и загадывали, чтобы зайцева изба стояла всегда. Дом чернел громадой и смотрел на нас тремя теплыми желтыми глазами окон…

Зайцевой избы уже нет. Но я как-то по-детски верю, что в свете недужного солнечного луча этот дом еще может быть виден. И в нем также пьют чай с вареным сахаром вприкуску Зайчиха с Фомихой.