Мой город Горький

Я родилась в городе Горьком и прожила в нем 11 лет.

До шести лет я четко верила, что живу в городе, названном в честь вкуса. «Горький, как редька», – так говорила бабушка. И мне представлялось, что весь город с самолета выглядит в виде этого черного овоща с хвостом.

Перед школой папа подарил мне значок с писателем Горьким и все объяснил. Была в шоке. Стало понятно, что ответ к загадке про дракона, который прилетел в СССР и съел все города, кроме одного – обман.

Мой город Горький очень мал. По сути, я в нем ничего, кроме родного Сормово не видела. У нас в районе под выражением «в центр» было принято понимать родной Пятак, а не какую-то там площадь Минина. Про эту надо было говорить «в город» или «наверх».

Мне было лет пять, когда бабушка решила приобщить меня к музеям и повезла в историко-краеведческий, на набережной. Я запомнила только долгую дорогу, страшное чучело медведя и прекрасное мороженое в креманке из нержавейки, которое мы ели в летнем кафе у Дмитриевской башни. Еще детская память зацепилась за какой-то проулок между домами, и как только в воскресной телепередаче «Клуб путешественников» показывали узкие улочки Италии, я кричала «Бабушка, мы там были!» «Не сочиняй!» – отвечала бабушка. Я только потом поняла, что это был вход на Мытный рынок с улицы Свердлова.

В остальном писатель Горький намекал о себе золотыми буквами на синих корешках книг в шкафу. А город Горький – выписанной дедом газетой «Горьковский рабочий». На ее полях красным карандашиком в один росчерк почтальоном ставились наши 27-45. Еще были конфеты «Горьковские», которые папа всегда называл «С памятником».

Понятно, что в моем Горьком было много сормовского.

Паровоз у Дома пионеров, «Метеор» у кинотеатра и танки у папкиной заводской проходной.

Сосновый парк с каруселями за 10 копеек и оркестром на деревянной сцене у входа.

Старые резные двухэтажные дома со змеями вокруг окон и каменные из кирпича шоколадного цвета.

Бабушкин любимый магазин «Ни рыба, ни мясо», куда меня таскали в тяжелые годы дефицита для количества рук и голов.

Помнится особый запах книг в когизе – так для меня пахли не типографские краска и клей, а предвкушение. Впрочем, запах кондитерской фабрики означал тоже самое.

Стеклянная пивнушка у железнодорожных путей. Туда папка ходил тайно от мамы, но вместе с нами под видом прогулки. Отец брал пиво в разлив и доставал из газетки сухую тараньку, а нам – из пакетика два городецких пряника. Так мы с братом и ели их, стоя под круглым высоким барным столиком, как под грибом. Сдавать отца было немыслимым преступлением – мы молчали как таранька. Мама, конечно, верила, что мы на качелях.

Горьковские качели – суровый побочный ребенок горьковской же оборонки. Толстые трубы, корабельные листы стали и ровные любовные швы сварки – они выдерживали нас и могли выдержать прямой ракетный удар. На таких мы крутили солнышко, разбивали лбы и ломали ноги при прыжке – обычное дело. Ссадины лечились подорожником, укус пчелы присыпался щепоткой земли, мы жевали гудрон, прыгали по стройкам, бросали в костер карбид и найденные на ближнем полигоне патроны. Непонятно, как мы выжили. И непонятно, отчего наше поколение так трясется над своими детьми. Антисанитария и постоянный риск не осознавались нами и не замечались нашими родителями, но очень скрашивали горьковское детство.

В памяти множество простых бытовых деталей, которые не подвинутся под напором новых знаний и не забудутся. Пломбир под круглой этикеткой в вафельном стаканчике и розовое фруктовое – в бумажном. Сормовский шоколадный батончик с помадкой. Блестящая лопаточка или вилочка на веревочке, чтобы пробовать мягкость хлеба в булочной. Классики и прыгалки у подъезда с жестяной баночкой из-под зубного порошка «Особый», набитой простым песком. Беляши у рынка в утепленных флягах и квашеная капуста – в деревянных кадках. Всем этим торговали одинаково толстые тетки. Один частный жигуленок на весь двор. И шалаш под дикой яблоней, чьи яблоки мы жрали зелеными до рези в животе.

Словом, мои годы в Горьком были намного легкомысленнее, чем горьковские 58 лет моей семьи.

В 1933 году, через год после переименования города, моя прабабка еще подписывала свои письма «Анна Николаевна Сухонина, Нижний Новгород» и только в адреснике выводила скорописью «Горький».

На этот адрес весной 1938 года она получила уведомление о гибели мужа, моего прадеда, арестованного за уроки игры на буржуазном инструменте – скрипке.

В июне 1941 года, стоя под черным заводским репродуктором, мой 20-летний дед твердо решил идти добровольцем на фронт. И ушел бы, но город Горький оставил его у станков и посадил за рычаги танка только испытателем.

В октябре 44-го, в операционной горьковского военного госпиталя у хирурга была легкая паника: на столе разрезанный боец, а молодая медсестричка не может подать инструмент. Через час в операционной стало на одного горьковчанина больше – так родился мой отец.

В августе победного 45-го в кузове полуторки, едущей по улицам Горького, познакомились политрук и зенитчица – родители моей мамы. Это был год свадеб в Горьком – после войны так хотелось любить.

В 50-х та самая медсестра, моя бабушка, как заправский карманник, ловко шарила в карманах своего сына, чтобы забрать ножи, заточки и расточенные заводские гайки, которые применялись как кастеты. Все это закапывалось ею в огороде, чтобы быть найденным уже к вечеру. Массовые уличные драки рабочей окраины Горького – отдельный эпизод той истории со своими героями и жертвами.

С 60-х у другой бабушки остался мешок лоскутков самых разных материй – шелк, крепдешин, сатин, атлас. Купив швейную машинку и получая от подруги из дружественного зарубежья модные журналы, ночами она шила по выкройкам на заказ невероятные по красоте платья, юбки, блузки для горьковских модниц. А у самой в шкафу не было ничего модного. Днем она вообще носила скучный белый халат и колпак шеф-повара.

Конец 70-х ознаменовался покупкой зеленой дерматиновой коляски на колесах с тонкими блестящими спицами и моим рождением. В начале 80-х я уже качала в ней младшего брата, стоя около молочной кухни, пока мама получала кефир в маленьких стеклянных пузыречках, заткнутых ваткой. А в конце 80-х отец получил предложение уехать из закрытого Горького в не менее закрытый Северодвинск на Севмаш – поближе к испытаниям подводных лодок. Мягкий папа советовался с капризной мамой.

– Мусик, там море.

– Володя, какое море? Это ж север!

Так мы и остались в Горьком.

А в 90-м дружно всем городом переместились в Нижний Новгород, и город в прабабкиных письмах перестал резать глаз.

Текст подготовлен для фестиваля “Горьковчане”.