С Мещерой мы все знакомы с детства по книгам влюбленного в нее Паустовского – про величественные леса-соборы, поганые болота и жадный барсучий нос. Но на деле там все ещё интереснее. И зачастую необъяснимее.
Думаю, что лучший сезон в Мещерских лесах – осень. Но в январе до новой осени далеко, а тут обещали солнце и один выходной. Было решено воспользоваться коротким световым днем и проехать по небольшому маршруту. Из Нижнего Новгорода мы по М7 проехали в Гусь Хрустальный по хозяйственным надобностям и дальше выехали по рязанской дороге на Туму. Дорога была мрачноватая – небо затянуло пеленой, а леса вдоль дороги уже давно не напоминают соборы.
За Нечаевской – железнодорожный переезд. И как бы предваряя наш первый пункт по маршруту – поезд. В этот день у нас вообще было достаточно железнодорожных историй – страшных и нелепых.
Чуть дальше – мимимишная стела парка Мещера с тонкошеими бэмби. Официально парк создан для сохранения природного комплекса Мещёрской низменности. Он тут всюду: с севера – во Владимирской области, на западе граничит с Московской, а к его южной стороне примыкает Национальный парк «Мещёрский» уже Рязанской губернии. Площадь почти 120 тыс га.
Надо сказать, что машин здесь немного – в основном транзит на Рязань да местные. И пока свежий асфальт – комфортно ехать. Лес – сосна, береза да осина. Чуть припорошеные снегом они скрашивали прямую линейку дороги.
Примерно на 30-м километре от Гуся Хрустального сворачиваем направо – в деревеньку Мильцево. Нам повезло, что январь был не снежный, а то не проехали бы. Очевидно, деревня стала дачной, и по дороге ездят нечасто.
Что мы тут делали? А захотелось побывать в деревне одной из самых потрясающих героинь русской литературы – солженицынской Матрёны. Перечитайте «Матрёнин двор», если со школы больше не брали эту книгу в руки. Мощнейшая вещь, скажу я вам. В моей голове это где-то рядом с лесковским циклом о праведниках, без которых «несть граду стояния».
Летом 1956 года «на 184-м километре от Москвы по ветке, что идёт к Мурому и Казани» с поезда сошел пассажир. Он ехал из казахстанских степей, чтобы «затесаться и затеряться в самой нутряной России». И он не ошибся – это как раз здесь. Этим пассажиром был Александр Солженицын. В средней школе Мезиновского поселка он устроился преподавать математику и физику, а угол снял в соседней деревне Мильцево – у одинокой старушки Матрены Васильевны Захаровой.
Старушка Матрёна варила бывшему зэку, а теперь учителю, пустой картофельный суп и рассказывала о своей сложной и в нашем представлении несчастливой жизни. А потом она страшно и нелепо погибла под колесами поезда. Вот эта история Солженицыным и была переложена в рассказ. Первое название – “Не стоит село без праведника”, но по соображениям цензуры его тогда поменяли.
Та самая изба Матрёны досталась наследникам, но сгорела в 2012-м году. Где она стояла, в Мильцево уже непонятно – спросить было некого. А потому мы просто проехались по улице и посмотрели на старые дома – те наверняка помнили и писателя, и несчастную Матрёну.
«Не понятая и брошенная даже мужем своим, схоронившая шесть детей, но не нрав свой общительный, чужая сестрам, золовкам, смешная, по-глупому работающая на других бесплатно, — она не скопила имущества к смерти. Грязно-белая коза, колченогая кошка, фикусы…
Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село.
Ни город.
Ни вся земля наша».
Вот такие избы еще стоят в деревне, как напоминание о лучших временах. Над очельем еще лучатся деревянные резные солнца, обещавшие счастье дому, а хозяйки уже переехали на погост.
Люблю фотографировать наличники. Но смотреть в окна мертвых домов мне всегда жутковато. Стараюсь не фокусировать взгляд, потому что суеверно кажется, что там сидит хозяйка и того гляди распахнет старые занавески. Что тогда? Был у меня такой страшный сон…
Вот и Солженицын своеобразно описал избу после смерти Матрёны: «Я лег, оставив свет. Мыши пищали, стонали почти, и все бегали, бегали. Уставшей бессвязной головой нельзя было отделаться от невольного трепета — как будто Матрена невидимо металась и прощалась тут, с избой своей».
А в тяжелых наличниках еще прячут свои хвосты ужи-господарики. Шутка ли – они и есть истинные обитатели этих болотистых лесов.
Владимирская сторона вообще всегда была сильна мифологией. Поэтому меня потряс не только сам рассказ, не лишенный этой темной стороны местной жизни, но и интервью родственников Матрёны уже в современных нам газетах. Помните, как в рассказе:
«На рассвете женщины привезли с переезда на санках под накинутым грязным мешком — все, что осталось от Матрены. Скинули мешок, чтоб обмывать. Все было месиво — ни ног, ни половины туловища, ни левой руки. Одна женщина перекрестилась и сказала:
– Ручку-то правую оставил ей Господь. Там будет Богу молиться…».
Оказывается, в ночь после похорон старушка приснилась родственнице и сказала, что похоронили ее не всю, а сердце клюют вороны. Бабы побежали на утро до того несчастного разъезда, бродили, искали и нашли – на ветках кустов, черное и сморщившееся как схваченное морозом яблоко, сердце Матрёны. Завернули в холстину, подхоронили. Больше Матрёна ни о чем не просила живых – судя по рассказу, они ей отказывали даже в доброй памяти. Впрочем, праведникам не привыкать к поруганию.
Облачная пелена опять затащила солнце, и местность показалась такой тоскливой с ее мертвыми домами, что хотелось бежать.
Всезнайка-интернет подсказал нам, что избу Матрёны воссоздали в соседнем Мезиновском, организовав в ней музей. Мы решили увидеть дом и доехали до поселка. Переезд, конечно, не тот самый.
Изба о 18 венцах действительно стоит в Мезиновском на территории школы, обнесенной высоким стальным забором. Бутафорский колодец, белые косяки боковой двери, теремные элементы и отсутствие родной «терраски», двора придают этой декорации налет ненастоящего, но в делах памяти и то хорошо.
Режим работы музея – один час в будний день. Шансов, понятное дело, у нас в выходной не было. Железная калитка на замке. Но мы запечатлели дом в памяти и телефоне из-за забора.
Самому писателю, кстати, было далеко до праведницы. Как вспоминали его бывшие ученики 1956 – 1957 года, они не любили Солженицына «потому, что он был слишком строг и бездушен». Некоторые ребята в том году совсем бросили школу – заезжий педагог «забил двойками». Об учениках в рассказе тоже говорится без жалости. Все было исподволь: он не любил преподавать, они не любили математику. А каменная школа, кстати, строилась как раз в тот год.
День продолжал хмуриться, а мы выехали в сторону Тумы, чтобы оттуда отправиться по извилистой тупиковой дороге среди зеленого моря Мещерских лесов. Там нас ждали еще одно писательское место и еще одна железнодорожная трагедия.
После Тумы мы ехали по типичному зимнику, а день наконец-то улыбнулся нам голубым небом и послеобеденным солнцем. Деревень там немного, но все большей частью в упадке – часть домов брошена, часть – дачные. Среди постоянных жителей зачастую старики. Расчистки и прежние поля, теперь зарастающие, сменялись старым лесом, где даже в солнечный день было сумеречно.
Через 40 км после Тумы остановились в рязанском селе Ветчаны. Село живое, но тишина была такая, будто это не так – даже собаки не лаяли.
Посреди села – остров старых деревьев: искореженные годами березы, сломанные ветрами лиственницы, поваленные липы.
Это все, что осталось от барского парка, высаженного после войны с Наполеоном пленными французами для генерала Петра Михайловича Волконского (1776 – 1852). Это был один из самых близких людей к Александру I. Он был свидетелем кончины императора и его супруги Елизаветы Алексеевны, а также распорядителем их похорон. Его имя связывают с тайнами царской семьи.
Его супруге, доброй и чудаковатой княгине Софье Григорьевне (1785 – 1868) принадлежал тот самый дом на Мойке в Петербурге, в котором была последняя квартира поэта Александра Пушкина.
Думается, эта лесная дача с просторным деревянным домом совсем не интересовала богатых Волконских. Информации о том, что кто-то из семьи приезжал в мещерские леса хотя бы ради охоты, не осталось. Их внучка Елизавета Григорьевна променяла эту лесную дачу на казенные земли Борисоглебского уезда Тамбовской губернии.
От дома ничего не осталось, а вот парк еще намекает на прежние аллеи. Многие деревья-исполины уже упали, перегородив прежние тропы.
В конце XIX века в старом доме Волконских жил лесничий Куршинского лесничества Станислав Генрихович Нат (1856 – 1926), чей деревянный дом еще стоит на территории Коломенского кремля и даже служит отелем. Лесничий был зятем, то есть был женат на старшей сестре писателя Александра Ивановича Куприна (1870 – 1938).
Куприн гостил в Ветчанах зимой со своими друзьями и даже оставил описание этой бывшей усадьбы в рассказе «Попрыгунья-стрекоза»:
«Мы жили тогда в Рязанской губернии, в ста двадцати верстах от ближайшей станции железной дороги и в двадцати пяти верстах от большого торгового села Тумы… Жили мы в старом, заброшенном имении, где в 1812 году был построен пленными французами огромный деревянный дом с колоннами и ими же был разбит громадный липовый парк в подражание Версалю.
Представьте себе наше комическое положение: в нашем распоряжении двадцать три комнаты, но из них отапливается только одна, да и то так плохо, что в ней к утру замерзает вода и створки дверей покрываются инеем. Почта приходит то раз в неделю, то раз в два месяца, и привозит ее случайный мужичонка за пазухой своего зипуна, мокрого от снега, с размазанными адресами и со следами любознательности почтового чиновника. Вокруг нас столетний бор, где водятся медведи и откуда среди бела дня голодные волки забегают в окрестные села таскать зазевавшихся собачонок… К нашим услугам прекрасная французская библиотека XVIII столетия, но весь ее чудесный эльзевир обглодан мышами. А старинная портретная галерея в двухсветной зале, погибшая от сырости, плесени и дыма, скоробилась, почернела и потрескалась…
… мы дошли до скуки, до одурения. Нас уже больше не увлекали ни облавы на медведей, ни охота с гончими на зайцев, ни стрельба из пистолетов в цель, через три комнаты, на расстоянии двадцати пяти шагов, ни писание по вечерам совместных юмористических стихов».
Все эти 23 комнаты с книгами и портретами XVIII века когда-то были вот тут, на месте деревянных построек на территории бывшего барского парка.
Интересно, что лесничий, господин Нат, имевший репутацию отличного специалиста и являвшийся одним из лучших знатоков северных и мещерских лесов, в 1902 году издал в Москве книгу «Лесные пожары и меры борьбы с ними». Откуда же он мог знать, что всего через 34 года в огне погибнут более тысячи жителей (цифра неофициальная) лесного поселка Курши-2, что всего в 6 километрах от Ветчан. Это был один из наиболее страшных пожаров в Мещере.
Сегодня Курша-2 – урочище. Поселок давно сгинул и осталась только большая братская могила среди леса, обозначенная крестом. По малому снегу вполне можно было бы доехать до крайней деревни – Култуков – и там 4 км лесной дорогой уже пешком. Но январский день короток, и солнце уже давно скатилось с зенита. Поэтому решили ограничиться Култуками.
Курша-2 была построена вскоре после революции, как рабочий поселок для освоения огромных запасов леса центральной Мещеры. Леса тут были прошиты нитями узкоколейки, по которой возили людей, грузы и, конечно лес. В поселке жили больше тысячи жителей, а кроме гражданских были и заключенные, работавшие на лесозаготовках, а также их охрана.
Лето 1936 года выдалось очень жарким, грозовым и ветренным. Теперь уже никто не знает, почему в первых числах августа в самом сердце Мещеры, в районе Чаруса, возник очаг пожара. Подгоняемый сильным южным ветром, огонь быстро продвигался на север, превращаясь из низового в самый страшный и быстрый – верховой пожар. От него не уйти, его не остановить.
Власти знали о том, что жить поселку оставалось в лучшем случае считанные часы, а потому в ночь с 2 на 3 августа в Куршу-2 был прислан поезд из порожних сцепов. У поездной бригады было задание вывезти людей. Но начальство поселка загнало состав в тупик для погрузки скопившихся бревен – «чтобы не пропадать народному добру». Несколько часов грузили лес, теряя время. Люди с детьми собрались на станции. Их сажали куда только можно – на паровоз, на буфера и сцепки, сверху на бревна. Места хватило не всем. Когда поезд уходил на север, в Туму, его наверняка провожали обезумевшими взглядами оставшиеся. Из леса с юга тянуло гарью и жаром.
Время было упущено. Поезд проехал около 3 км и подошел к деревянному мосту через канал, которых тут много – для осушения многочисленных болот. Мост уже горел. Вставший поезд накрыло огненным смерчем. Говорят, выжили единицы – те, кто бежал навстречу огню, выскакивая на уже выгоревшие поляны, сумев не вспыхнуть и не задохнуться. Куршу-2 в то же время смело с лица земли. Выжившие в поселке спасались в единственном пруду, в колодцах и выгребных ямах.
Официально погибло около 300 человек. Неофициально – около 1200. И правду не узнать. Годы были как раз те, когда не принято было считать смерти. Старики говорили, что столько жизней разом Мещера еще не забирала. Говорят, мужикам из Култуков выставили бочки спирта и послали на гари собирать обгоревшие трупы. Хоронили в братской могиле в центре бывшего поселка…
Думаю, там тяжело находиться. Да и поселок, потом восстановленный, просуществовал недолго. Сейчас в интернете есть история от молодых туристов-студентов, которые были в многодневном легальном походе по тем лесам и хотели посмотреть урочище. Ночевали перед броском где-то недалеко – в нескольких километрах. К ужину на костер вышел мужик в то ли в грязном, то ли в обожженном ватнике (в июне-то) и попросил попить воды. Взял бутыль и ушел обратно в лес. Молодежь тогда здорово ознобом бить начало… Вот дорога на Куршу-2. Там только крест над братской могилой.
Обратно до Тумы мы ехали без остановок. Это старинное село, больше похожее на небольшой городок, считают столицей Мещеры. Именно тут впервые шагнул на мещерскую землю Константин Георгиевич Паустовский (1892 – 1968) – из вагона московского поезда. И, конечно, влюбился в этот край:
«Впервые я попал в Мещёрский край с севера, из Владимира. За Гусем-Хрустальным, на тихой станции Тума, я пересел на поезд узкоколейки. Это был поезд времен Стефенсона. Паровоз, похожий на самовар, свистел детским фальцетом. У паровоза было обидное прозвище: “мерин”. Он и вправду был похож на старого мерина. На закруглениях он кряхтел и останавливался. Пассажиры выходили покурить. Лесное безмолвие стояло вокруг задыхавшегося “мерина”. Запах дикой гвоздики, нагретой солнцем, наполнял вагоны».
А потом понеслось у Константина Георгиевича:
«Мещёра – остаток лесного океана. Мещёрские леса величественны, как кафедральные соборы… Леса в Мещёре разбойничьи, глухие. Нет большего отдыха и наслаждения, чем идти весь день по этим лесам, по незнакомым дорогам к какому-нибудь дальнему озеру. Путь в лесах – это километры тишины, безветрия. Это грибная прель, осторожное перепархивание птиц. Это липкие маслюки, облепленные хвоей, жесткая трава, холодные белые грибы, земляника, лиловые колокольчики на полянах, дрожь осиновых листьев, торжественный свет и, наконец, лесные сумерки, когда из мхов тянет сыростью и в траве горят светляки».
Нам же, чтобы созерцать «леса-соборы» нужно, видимо, покупать путевку в Мещерский нацпарк, чтобы забуриться подальше. В тот вечер мы просто пошли на Тумскую станцию, чтобы посмотреть, откуда у Паустовского любовь к Мещере началась. И увидели небольшую экспозицию узкоколейного транспорта. К сожалению, самая большая сеть этого уникального транспорта приказала долго жить. Тут бы реальный музей сделать.
Надо сказать, что Тума во все века стояла на большой дороге среди этих лесов. Да и сегодня это самый центр старинных русских земель, колючее лесное сердце. Об этом знает даже дорожный указатель.
Весь центр села представляет из себя торг. Правда, тут ничего не рассчитано на туристов. Мы еле нашли для себя приветливый общепит, который кормит мясом. Остались довольны. А потом нас накрыло закатом – стало опять мрачновато из-за подошедшей тучи.
Выезжая из Тумы, сфотографировали местный Троицкий собор, который называют не иначе, как «мещерская жемчужина». Строившийся на протяжении почти всего XIX века, он имеет уникальные фрески и росписи, иконостас из белого мрамора работы итальянских мастеров, старинные иконы. В 1910 году храм был полностью расписан. Фрески сделаны по эскизам величайших русских мастеров XIX века В.М. Васнецова, М.В. Нестерова, А.А. Иванова, В. Котарбинского, Г. Семирадского. В храме можно увидеть известные картины «Явление Христа народу», «Христос на Руси», «Христос в доме Марфы и Марии». В советские годы храм хотели взорвать, и тогда народ поднял «тумский бунт», не дав разорить церковь. Словом, к посещению обязательно, а мы – уже в другой раз.
Общий пробег за день – около 600 км. Но был бы день подлиннее – было бы больше. Из советов: заливайте полный бак перед погружением в Мещеру, провизию тоже берите с собой. И потом обязательно перечитайте русскую классику об этой удивительной земле и ее людях.